...начинают и проигрывают
Шрифт:
Вечер морозный, звездный. Млечный путь-словно застывший в небе шлейф дыма из высоченной трубы химкомбината.
Холодно… Зашел в коридор; входная дверь на пружине хлопнула, как крышка мышеловки. Носится Кимка где-то со своим Фронтом, и ключ с собой утащил — в условленном месте под исшарканным половиком пусто. Торчи теперь здесь, в темном коридоре.
Толкнулся с досады в нашу каюту.
Что, открыто?… Удивительно!
Повернул выключатель. Кимка лежит на маминой койке, одетый, даже
— Выдаешь ты!
Чтобы Кимка плакал! При мне это впервые.
— Фронт…— И всхлипнул.
— Ну?
— Забрали…
— Кто забрал? Говори же толком!
— Из милиции. Приехали на коняшке и забрали.
Фу ты! Я уже подумал — утащили у него Фронта.
Мало ли… Скажем, на мясо. Не все ведь брезгают…
— Ты же сам хотел.
— Хотел…
— Так что теперь реветь?— Я похлопал его по худеньким плечам.— Фронту там хорошо будет.
— Все равно жалко.
В воскресенье сбегаешь к нему в гости. Хочешь, вместе пойдем?
– Нельзя!… Они сказали, он меня забыть должен, совсем забыть.— Кимка приподнялся на локтях.— Как думаешь, забудет? Если через год встретит -узнает? Или кинется на меня, как будто я ему ну совсем-совсем чужой?
— Спрашиваешь! Конечно, узнает,— утешил я его.
— И через два?
— Хоть через десять! У собак первые хозяева, как
первая любовь.
Кимка хихикнул, чуть оживился, но через минуту снова скис, повалился лицом в подушку.
У каждого свое горе…
— Ким, где Арвид?
— На междугородной,— забубнил он, не отрывая голозы от подушки.— Из госпиталя приходили, ему телеграмма - с Москвой говорить.
Я подался на почтамт. Там, на переговорной, вокзал в миниатюре. Люди приходят с едой, даже с подушками - линии перегружены, разговора иной раз целые сутки ждать.
Порыскал глазами — Арвид в кабине. Смотрит прямо на меня, но явно не видит. Лицо такое счастливое, словно его в Кремль вызывают для вручения высшей правительственной награды.
Закончил говорить, положил бережно трубку, вышел из кабины.
— Арвид!— окликнул его.
Он ко мне. Обнял.
– Виктор! Она жива! Жива!
— Кто?— У меня хрустнули кости-вот медведь!
— Вера. Жена моя.
— Жена? У тебя жена? Вот так номер! Ты же ничего никогда не говорил.
— Ты не спрашивал… И не мог я ничего сказать. Сам не знал, есть она или нет. Больше года ничего не знал. Ни писем, ни вестей. Она на той стороне была. В Латвии, в партизанском отряде. А сейчас в Москве. Это я с ней сейчас по телефону, понимаешь, с ней!…
Арвид говорил, говорил, энергично жестикулируя, не давая вставить мне даже слово.
Но когда мы подошли к бывшему купеческому двухэтажному особняку в тихом переулке,
В кабинете Глеба Максимовича дымовая завеса — это при открытой-то форточке! Блюдце, заменяющее пепельницу, топорщится во все стороны окурками; здесь курят по-солидному — папиросы. Собралось, кроме нас, чело-веч семь-восемь.
— Ну, теперь, кажись, все в сборе,— Глеб Максимович безуспешно попробовал разогнать рукой дым.— Это наши новые товарищи Ванаг и Клепиков.
Ага!— не прропустил я без внимания его слова. Не сотрудники угрозыска, не временно прикомандидированные — наши новые товарищи. Просто так сказано, без всякого значения, или же с умыслом? Ведь упоминал он как-то, что у них не хватает работников…
– Садитесь, ребята, садитесь,— поторопил Глеб Максимович. Некуда? Что значит - некуда? А койка на что? Да, да, прямо на койку, только ширму отодвиньте…
Усаживаясь, я заметил, как один из сотрудников, примостившийся на подоконнике, ткнул локтем другого, помоложе и, улыбаясь, указал на меня украдкой. Понятно! Значит, именно эти двое засекли меня возле дома Васиной: рост выше среднего, припадает на левую ногу… Где же они там прятались — безлюдная улица. И как Фронт налетел на меня тоже видели?
Стало неловко. Я поспешно отвернулся, заставив раскладушку пронзительно скрипнуть.
Глеб Максимович сказал:
— Товарищ Сечкин, докладывайте.
Сечкин встал не спеша. Говорил он в полном соответствии со своим обликом: вроде бы нескладно, отрывисто, не очень связно, а на самом деле, если подумать, сжато и точно.
Учительница в классе, где дочка Изосимова — Маргарита Юрьевна Назарова — эвакуирована в сорок втором из Ленинграда. Муж, летчик, Герой Советского Союза, погиб в воздушном бою в том же году. Двое детей умерли в блокаде от голода. Живет в бараке на Воронежской улице, в одной комнате со вздорной старухой.
— Барковская,— подумал я вслух.
Сечкин скользнул по мне взглядом; кажется, удивил я его.
– Да, Барковская… Из-за нее почти не пользуется комнатой, только ночует. Тетради проверяет иногда у соседей, а чаще всего на общей кухне, где и оставляет их на ночь в своем столике.
Столик запирается?— спросил Глеб Максимович.
— Нет.
— Значит, при желании к тетрадкам подходи хоть любой?
— Да… Теперь соседи. В бараке живут управленцы химкомбината- тридцать семь человек, шоферы- трое, энергетики — семеро. Тринадцать человек вселены по ордерам горисполкома. Директор стройтехникума Макарова, адвокат Арсеньев…