100 великих загадок истории
Шрифт:
Помните, где была упрятана смерть Кощея Бессмертного? Как признался он сам: «На море на океане есть остров, на том острове дуб стоит, под дубом сундук зарыт, в сундуке — заяц, в зайце — утка, в утке — яйцо, а в яйце — моя смерть». Чтобы победить Кощея, сказочному герою пригодилась помощь животных, которых он перед тем пощадил. Когда Иван Царевич достал из-под дуба (или из дупла) сундук, из него выскочил заяц; того догнал волк, но из зайца выпорхнула утка; утиное яйцо упало в море; из воды яйцо с Кощеевой смертью достала щука. Вся вереница образов может показаться чересчур пёстрой и бессмысленно длинной, если не разглядеть в ней динамически развёрнутую модель мира — верхний, средний и нижний ярусы с соответствующими животными плюс дерево… Та же мировая «трёхчленка», только без дерева, образует стержень былины о князе-оборотне Волхе (Вольге).
Стоит подчеркнуть, что в обоих случаях перед нами персонажи со «змеиной наследственностью». Происхождение образа Кощея от образа Змея достаточно очевидно, а про Волха в былине прямо сказано, что он зачат матерью от Змея. Для Змея же связь с мировым деревом, а также способность приобретать облик другого существа характерны издревле.
В свете приведённых материалов не составляет труда объяснить, почему Соловей-разбойник свистит по-соловьиному, ревёт по-звериному, шипит по-змеиному. Как отмечают Вяч. Вс. Иванов и В.Н. Топоров, три вида звуков, издаваемых Соловьём, «явно соотнесены с… тремя космическими сферами, объединяемыми образом дерева». Здесь надо принять во внимание, что Змей обычно располагался у корней мирового дерева, а на его вершине славянские источники порой упоминают соловья или соловьёв. Поскольку Соловей-разбойник статичен и опасен только своим звуковым оружием, он не превращается в животных трёх мировых сфер, а лишь воспроизводит их голоса. По этой же причине он оказался теснее, нежели Кощей и тем более Волх, связан с архаичным образом мирового дерева, которое хорошо просматривается за «фундаментальными» дубами Соловья.
Кажется, мы добились принципиальной ясности в вопросе о происхождении фигуры Соловья-разбойника. Грубо говоря, удалось понять, как из Змея могли сделать Соловья. И вот тут-то, в последнем звене логической цепочки, вдруг возникает труднопреодолимое препятствие.
Ранее у нас уже был повод отметить, что образ соловья-птицы никак не вяжется с боевой ситуацией. Теперь есть смысл продолжить эту тему. Соловьиное пение и вообще соловей («соловейка», «соловейчик», «соловушка») традиционно вызывают к себе только положительное отношение. Сравнение с соловьём было лучшей похвалой певцу, поэту, проповеднику. Историк В.Н. Татищев писал о легендарном жреце Богомиле, который «сладкоречив ради наречён Соловей»; такого же «почётного звания» удостоился от создателя «Слова о полку Игореве» великий песнотворец Боян. В народной песенной лирике соловей передаёт своим пением девушке весточку от милого (но смолкает, когда горюет невеста). В обрядовых песнях соловей, вьющий гнездо, символизирует строителя дома, устроителя семейного очага… Словом, трудно найти птичий образ, который так мало подходил бы на роль чудовища, злодея, страшного врага земли Русской. В отличие от Соловья Будимировича, былинная роль коего созвучна образам народной поэтики, образ Соловья-разбойника находится в разительном противоречии с «репутацией» соловья, установившейся в бытовом и поэтическом сознании. Само имя Соловей-разбойник, если вдуматься, — парадоксальное сочетание несовместимых понятий, что-то вроде «живого трупа» или «горячего льда».
Любопытная психологическая деталь: на эту парадоксальность до сих пор обращали внимание — по крайней мере, печатно — только нерусские исследователи нашего эпоса. Очевидно, требуется чуточку «отстранённое» и достаточно «взрослое» знакомство с образом, который для нас с вами привычен с детства, чтобы по-настоящему ощутить заложенную в нём противоречивость и удивиться: почему соловей стал разбойником?
Именно так поставил вопрос в 1865 г. немецкий учёный К. Марте. Должно быть, рассудил он, соловьиные трели, доносившиеся «в поздний час из глубокого лесного мрака», наводили на русских страх, потому что леса были полны разбойников.
Мы думаем, на выбор имени, точнее — образа конкретной птицы, решающее влияние оказал выбор свиста в качестве оружия нового персонажа. Ну а с кем из живых существ мог ассоциироваться такой персонаж в первую очередь? Конечно же, с соловьём, который
Так это было или не так, но бесспорно, что именно грозный свист определяет специфику Соловья-разбойника. В конечном счёте ключ к пониманию образа следует искать здесь.
Удивительно, но факт: главная тайна Соловья-разбойника учёных практически не беспокоила.
Свист Соловья-разбойника описывается в былине трижды. Сначала о страшных последствиях свиста предупреждают Илью черниговцы, затем Соловей демонстрирует свою мощь, пытаясь остановить богатыря в Брынском лесу, и, наконец, очевидцами действия свиста и его жертвами становятся киевляне. Соответственно мы имеем возможность оценить, как соловьиное оружие влияло на природу, строения, людей, а также на коня Ильи Муромца.
Насколько можно сегодня судить об истории текста былины (обоснование этой реконструкции, интересное только фольклористам, я вынужден буду всякий раз опускать), действие свиста Соловья на природу первоначально описывалось так: земля задрожала, вода взволновалась, леса к земле приклонились. По-видимому, довольно рано эта картина стала дополняться в вариантах былины близкими по смыслу эффектами: от свиста с кряжей посыпался песок, вода в реке помутилась, леса зашатались, с деревьев посыпалась листва и т. п.
Все эти мотивы глубоко традиционны. В народной лирике соответствующие явления символизируют горе, печаль, выступают как «эмоциональная» реакция природы на убийство, войну. С тем же значением использованы они и в «Слове о полку Игореве»: когда на войско Игоря движутся половцы, «земля тутнет (гудит)» и «реки мутно текуть», после же поражения русских «древо с тугою (печалью) к земли преклонилось» и «листвие срони». Земля дрожит, а вода волнуется при появлении сказочного Змея, при рождении Волха. С деревьев летят листья, как мы помним, от свиста Змея или чёрта в шутливой форме сказки «Кто сильнее свистнет». Короче говоря, ясно, что природные эффекты для живописания разбойничьего свиста были взяты из фонда уже существующих мотивов, причём многое Соловей получил по наследству от сказочно-мифологического Змея.
Но как понимали создатели образа Соловья-разбойника и исполнители былины о нём сам «механизм» действия его свиста, почему они отбирали именно эти мотивы? Вот вопрос, который теперь выходит для нас на первый план. По большинству мотивов — волнению вод, сгибанию деревьев, шатанию леса, облетанию листвы — видно, что действие свиста Соловья-разбойника уподоблялось действию сильного ветра. Основанием для этого служило простейшее наблюдение, что свист человека вызывается струйкой выдыхаемого воздуха, а ветер, в свою очередь, шумит, как живое существо, — ведь и сегодня мы говорим о свисте ветра, вое бури, рёве урагана… Дополнительным, но очень важным фактором была давняя связь понятий ветра и птицы (их древнейшие индоевропейские названия происходят от одного корня со значением «дуть»), что проявлялось в мифологических образах птицы, взмахами своих крыльев рождающей бурю, или крылатого бога ветра.
Всё это подметили ещё первые отечественные мифологи, интерпретировавшие в соответствующем духе сам былинный образ. К примеру, А.А. Шифнер считал противника Ильи Муромца «буревым великаном», А.Н. Афанасьев тоже был убеждён, что «в образе Соловья-разбойника народная фантазия олицетворила демона бурной, грозовой тучи», а Н.И. Кареев задавался вопросом: не следует ли искать «мифическую подкладку» фигуры Соловья в древнерусском Стрибоге, который, как полагают (основываясь на выражении из всё того же «Слова»: «ветри, Стрибожи внуци»), мог быть покровителем воздушной стихии?
Думается, однако, что мы не вправе так сильно сближать Соловья-разбойника с существами, олицетворявшими природные силы. От своих мифологических предшественников Соловей унаследовал масштаб деяний, но стихии ему неподвластны.
Из «лесной» сцены свиста можно извлечь ещё кое-какую информацию, однако есть смысл перейти сразу к следующей сцене — «городской». Влияние свиста на строения и предметы описано в вариантах былины следующим образом: дома зашатались, окна вылетели, крыши слетели, кресты с церквей (или маковки с теремов) повалились, столы затряслись и напитки на них разлились. Только про первые два мотива можно с относительной уверенностью сказать, что они присутствовали в былине изначально; остальные появились позднее, однако тоже довольно давно, поскольку успели распространиться по разным локальным традициям. Какой же смысл заложен во всех этих мотивах?