1000 ночных вылетов
Шрифт:
— Заходи. Однако я приготовлюсь…
Мне видно, как Николай разворачивает пулемет на левый борт и вставляет новую ленту. На старте нас встречает одинокий Ландин.
— Что случилось, Петрович? Где оружейники, заправщики?
— Вон, к фрицу понеслись. Видишь, на пузе лежит? Втроем идем к чернеющей поодаль громаде фашистского самолета. Летел он на аэродром «Гумрак», который находится в двенадцати километрах от нашего.
Видимо, увидев огни старта и ракеты с земли, поданные командиром полка (они совпали с условным сигналом!), экипаж совершил посадку на нашем аэродроме и подломал «ноги» своему «Кондору». Летчики даже не имели представления об окруженной
«Кондор» до отказа забит посылками для офицеров и какими-то картонными коробками. Кто-то освещает коробки фонариком, кто-то достает из них банки с консервами…
— Братцы! А союзнички-то на два фронта работают!
— Тушенка — американская!..
Вот вам и бизнес. Говорят, у американцев бытует пословица: «Деньги не пахнут!» Нет, господа, пахнут! За эту тушенку — пахнут кровью!
Перехвачена шифровка, в которой Гитлер предлагает Паулюсу специальным самолетом прибыть в Берлин. Уж не этот ли «Кондор» спешил за вновь испеченным фельдмаршалом? Наше командование решает: Паулюс не должен улететь! Ему отвечать за безрассудное кровопролитие, за неоправданную жестокость. Для этого принимаются соответствующие меры.
Днем над немецкими аэродромами висят «Петляковы», «Ильюшины», «Яковлевы» и «Лавочкины». Ночь отдана нам — небесным тихоходам.
Самолеты парами по часу барражируют над каждым аэродромом противника. Интервал между сменами — полчаса. Таким образом, в воздухе постоянно находятся четыре самолета, которые ходят по большому кругу в постоянной готовности к атаке.
Мы со Ждановским барражируем над аэродромом в районе Большой Россошки.
— Осталась одна минута, командир! — докладывает Ждановский.
Я смотрю на часы. Да, время нашего барражирования истекает, можно брать курс на свой аэродром.
— Коля, давай сбросим бомбы вон на те зенитки!
— Однако, можно, — соглашается Ждановский. Неожиданно внизу вспыхивают желтые и зеленые огни старта.
Разворачиваю самолет на курс, пересекающий посадочную полосу. Внизу отчетливо виден идущий на посадку «Юнкерс-52». Вот он включает посадочные фары, и от них бегут по снегу светлые эллипсы.
— Коля, бомбы!
Тусклыми вспышками лопаются фугаски перед носом фашистского самолета. Откуда-то из темноты к нему тянется длиннющая пулеметная очередь. Гаснет старт. «Юнкерс» уходит на второй круг.
— Доверни вправо! Так! Хорошо!
Ждановский короткими очередями бьет по темному силуэту «Юнкерса». Он яростно отстреливается. Но вот к нему еще с нескольких сторон тянутся огненные трассы, и «Юнкерс» вдруг устремляется к земле, оставляя за собой дымный шлейф.
— Готов! — радостно кричит Николай.
А в небе беснуются немецкие прожекторы и зенитки. Я вижу в луче прожектора светлую точку самолета, к которой тянутся густые пучки трассирующих снарядов, и чуть доворачиваю машину, чтобы Николаю было удобно стрелять.
— Помоги товарищу, Коля!
После первой же очереди лучи прожекторов перебрасываются к нам. Я смотрю только на приборы. Смотреть по сторонам нельзя — мгновенно ослепнешь. Но Николаю не пилотировать самолет, и он отстреливается, направляя очереди пулемета прямо по лучу прожектора. От рева мотора, близких разрывов и треска пулемета Ждановского почти глохну. И вдруг пулемет смолкает. Страшная мысль.
— Коля?! Жив?
— Однако, жив.
— Так давай! Давай!..
— Пулемет оторвало!
— Как — оторвало?
— Просто. Снарядом из рук вышибло. И турель оторвало. Дырка на ее месте…
— Большая?
— Однако, я пролезу…
Я не могу ничего ответить: меня трясет беззвучный смех.
Десять вылетов за ночь — много. Очень много. А меньше нельзя: необходимо возможно скорее подавить сопротивление гитлеровцев в «котле» и двинуться на запад вслед за наступающими войсками остальных фронтов.
И мы летаем, хотя измотаны вконец. Спать хочется даже в воздухе. Наш полковой врач Элеонора Дибич, используя женское очарование и волю солдата, выбивает прибавку к скудному пайку в виде тоненькой плитки шоколада, который выдают раз в неделю. Командир полка, в свою очередь, отдает приказ: ежедневно в эскадрильях один экипаж освобождается от полетов. Один день без войны. Как это оказывается много!
Сегодня выходной экипаж лейтенантов Мягких и Мочалова. Целый день они будут отсыпаться на деревянных нарах общежития в тепле деревенской избы, а вечером отправятся в сельский клуб на танцы. Танцы в клубе почти каждый вечер. В селе штаб дивизии, штаб полка и батальон аэродромного обслуживания, состоящий в основном из девчат.
Каждый из нас мечтает о том, чтобы хоть раз в месяц сбросить с себя опостылевшие унты, освободиться из тяжеленного комбинезона и налегке — в сапогах и шинели — пробежаться к манящему теплу клуба. А там… Эх, девчонки и в военной форме остаются девчонками! Всех нас влечет женское обаяние, каждому приятна милая, ничего не значащая болтовня, многозначительные взгляды и улыбки. Близость девчат заставляет учащенно биться сердце и переполняет все существо каким-то необъяснимым волнением, от которого немножко страшно и в то же время радостно.
Веселье царит в клубе. Люди приходят сюда, чтобы забыться от страшной действительности, вспомнить милые довоенные годы и помечтать. Да, помечтать! Какими сказочными красавицами кажутся наши девчонки из БАО в мерцающем свете коптилок, в легком шуме веселых голосов, в чарующих звуках музыки. От них исходит волнующий, только им присущий тончайший аромат — смесь запаха духов, свежескошенного сена и еще чего-то непонятного, но страшно приятного и волнующего.
Мы давно соскучились по тишине, элементарным понятиям уюта — по всему, что осталось там, в далеком мирном времени. Война владеет нашими мыслями, разговорами и делами. Ее железная рука подчинила себе все! И никакие не красавицы наши девчонки из БАО… У них такие же обмороженные руки с потрескавшейся кожей, такие же усталые глаза, и не запахом изысканных духов пропитан вокруг них воздух — разит военторговский одеколон «Кармен» в смеси с земляничным мылом. Но они так же хотят забыть на мгновение о служении кровожадному Молоху, хоть на мгновенье почувствовать себя просто человеком, не солдатом, а женщиной…
Поскрипывая и покряхтывая на ухабах, жалуется на свою нелегкую военную судьбу старенькая трехтонка.
Она ползет со скоростью черепахи, но летчики не замечают этого. Они спят. Спят сидя и стоя — кто как пристроился в кузове. И в столовой нет обычных разговоров и возбужденных рассказов о недавних полетах. У всех на уме одно: скорей проглотить немудрящий завтрак из кружки чая да двух черных сухарей и спать. Ох, как хочется спать!
В большой почти квадратной комнате общежития на грубо сколоченном столе, придвинутом вплотную к двухэтажным нарам, возвышается стул, на котором восседает штурман Мочалов. Вся его одежда состоит из пилотки, трусиков и сапог. Голый живот штурмана опоясан ремнем, из расстегнутой кобуры виднеется рукоятка «ТТ». Руки Мочалова скрещены на груди, выглядит он важно и величественно.