1000 ночных вылетов
Шрифт:
— Да, другого пути не вижу, товарищ генерал.
— Вот и я не вижу… Одним словом, нужен экипаж добровольцев. Его задача — отвлечь на себя огонь батарей. Только один экипаж!
Замер в молчании строй.
Кто рискнет сделать один-единственный шаг вперед, выйти из строя, отчеркнуть прошлое, настоящее, перешагнуть черту небытия? Кто?
Тихо вздыхает земля — раз-два.
Вновь замирают шеренги летчиков. Командир дивизии проводит рукой по глазам. Он не пытается скрыть слезы.
— Спасибо, гвардейцы! Я так и знал. Спасибо!
И снова
— Младший лейтенант Полякова. Разрешите моему экипажу, товарищ генерал!
Удар кулака Николая чуть не сшибает меня с ног. Мы оба стоим перед строем рядом с Шурочкой.
— Кому, как не нам, лететь, товарищ генерал! — восклицает Пивень. — Наш район разведки. Все зенитки нам знакомы. И прожекторы опять же только вчера поклон передавали.
— Разрешите, товарищ генерал! — присоединяюсь я к просьбе Николая. — Нам этот район известен лучше, чем другим. Разрешите?
— Действительно, это ваш район. Решено — идете вы!
— А ты… — рука генерала опускается на плечо Шурочки. — Ты, Шура, пойдешь вместе со всеми.
Генерал слегка поворачивает Шуру за плечи и подталкивает к строю.
Ревут моторы. Самолеты один за другим скрываются в ночной темноте, растворяются в мерцании звезд. На земле остается только наш экипаж. Мы вылетим через час. За это время головной полк дивизии углубится в тыл врага, стороной обойдет цель, ляжет курсом на юг. За десять минут до подхода полка к цели над нею появимся мы. Полк подойдет на приглушенных моторах и с большой высоты, прикрытый темнотой ночи, нанесет удар. А до этого десять минут наши. Десять минут, пока отбомбится полк, пока не будет накрыта цель. Десять минут, и в каждой — шестьдесят секунд. Какой незначительный миг в жизни человека — секунда. И как это много!
— Пора, — Николай втаптывает в землю окурок.
Заботливые руки техников подают лямки парашютов. Защелкиваем карабины и поднимаемся на крыло. В камышах у озерца неудержимо квакают лягушки.
— К дождю, — замечает Николай.
— Ага, — соглашаюсь я и устраиваюсь удобней в кабине.
Надо мной склоняется лицо Ландина.
— Поскорей возвращайся, старик!
Милый, заботливый. Ландин! Ты будешь стоять на аэродроме и вслушиваться в любые звуки, лишь бы уловить далекий гул нашей «семерки». Ты будешь ждать чуда даже тогда, когда всякое ожидание станет напрасным, но ты все равно еще будешь на что-то надеяться и ждать, ждать… Мой старый и проверенный товарищ, ты ведь знаешь, что чудес не бывает. И все равно ты жди! Жди!..
Восемнадцать прожекторов вытянули голубые щупальца, шарят по небу, сходятся, перекрещиваются, ищут, ждут.
— Сколько до цели?
— Одна минута. Если хочешь больше — шестьдесят секунд.
— Хочу больше.
— Мог не лететь.
— Мог. Если бы не ты! Кулаком в спину!.. Отсутствие элементарной вежливости, наконец, уважения к своему командиру, товарищ штурман!
— А долг коммуниста?
— Жмешь на патриотизм?
— Нет, на твою слоновью шкуру.
— Запомню, Коля!
— Для этого и говорю.
Этой болтовней мы заполняем пустоту ожидания. Самое страшное — это ожидание неизвестности. Когда враг ощерится зенитками, когда на первый взгляд даже не будет выхода из замкнутого круга огня, все же легче: ты будешь драться. А от пассивного ожидания до ощущения обреченности — всего один шаг! Даже в пылающем самолете летчик не испытывает чувства обреченности — в нем еще не сломлена воля к победе, он еще чувствует себя солдатом. А неизвестность, пассивность рушат внутренний мир летчика, и воля его может дойти до распада. Тут важен даже пустяковый разговор. Одно-единственное слово, в такое мгновение оброненное другом, не допустит ослабления воли. Пусть не сказано ничего значительного или очень важного, но летчик услышал голос человека и знает — рядом друг…
Все ближе наплывают прожекторные лучи. Ввожу самолет в пологий вираж и включаю в кабине полный свет, чтобы как-то нейтрализовать слепящий огонь прожекторов. А еще включаю бортовые огни — пусть видят нас немцы!
— Нате! Берите! Стреляйте!
Свет, ослепительный свет режет глаза, давит, слепит. От него не уйти, не укрыться. Пилотирую только по приборам. Самолет описывает над целью замкнутую кривую. Надо продержаться десять минут. Целую вечность! И надо так увлечь немцев, чтобы они видели только нас. Только нас!
Уголком глаз кошусь на Николая — он тянется к бомбосбрасывателю.
— Придержи, Коля. Через каждые две минуты — по одной!
— К чему этот цирк? Шарахнуть залпом, чтоб дым столбом!
— А моральный фактор? Надо держать их в напряжении.
— Психолог! А впрочем, согласен.
Где-то внизу лопается разрыв бомбы, будто кто-то откупорил бутылку.
— Две минуты, — ведет немудреный счет Николай. — Осталось восемь. Огненными головешками проносятся снаряды. Рвутся где-то выше, слева, справа.
— Отверни маленько, — советует Николай. — Ведь собьют, гады. А нам еще надо держаться…
Я не отвечаю. Самолет треплет, подбрасывает из стороны в сторону, а я не могу оторвать взгляд от приборов. Из огненного круга, кажется, нет выхода: кругом свет, вой и свист. Дымные шары разрывов тяжелых снарядов болтают самолет, осколки прошивают обшивку крыльев.
Николай прижимается к пулемету и направляет первую очередь в сгусток света.
— Вот вам, гады! Вздрагивает и пытается вырваться из рук штурмана пулемет.
— Давай, родимый!! Только не закуси, не замолкни! Давай! — приговаривает Николай, сам того не замечая, а заодно не замечая, как слабеет огонь зениток.
— Спокойно, старик! — кричу ему. — Наши над целью!
Где-то выше нас идет в атаку полк. Еще несколько вражеских батарей посылают в небо желтые пучки снарядов. Круто разворачиваюсь на летящие светляки и ввожу самолет в пикирование.
— Давай, Никола!
Самолет вздрагивает, освобожденный от груза. Я направляю нос на сверкающие пасти зениток и нажимаю гашетки эрэсов.