1812. Фатальный марш на Москву
Шрифт:
Отмечались, напротив, и случаи чрезвычайной приверженности крестьян хозяевам. Александр Бенкендорф вспоминает случай, когда его отряд атаковал партию французских мародеров, грабивших имение одного из Голицыных. Собравшиеся крестьяне попросили у командовавшего русскими солдатами офицера разрешения утопить одну из своих женщин. Когда их спросили о причинах, они ответили, что та показала французам тайник с драгоценностями княгини. Как предположил офицер, женщина поступила так под сильным давлением, и крестьяне подтвердили, что ту точно стегали почти до смерти, но, тем не менее, ее надо покарать {559} .
559
Benckendorff, 49–51.
Постоянные неудачи русской армии, в том числе потеря Смоленска, а потом и Москвы, неизбежно понизили уважение к власти и к царю, а потому обычным делом со стороны крестьян стало отпускать
560
Dzhivelegov и др., V/81.
Националист Филипп Вигель отмечал – и одобрительно, – что низшие сословия утратили почтение и сделались более откровенными. Другие с тревогой поговаривали о том, сколь часто поминается в народе имя бунтовщика Пугачева. «Влияние местных властей, в особенности полиции, сильно умалилось, а простой народ проявлял норов, – сетовал купец М. И. Маракуев. – Приходилось обращаться с ними с умением и почтением. Решительный тон с позиции власти и главенства был неуместен и мог стать опасным». Даже официальное руководство признавало сей очевидный факт. Прокламации его облекались в популистские формулировки, и написанное в них по стилю скорей имело целью умаслить население, чем приказывать ему {561} . «Идеи свободы, кои распространились по земле, всеобщее опустошение, полная гибель одних и себялюбие других, постыдное поведение помещиков, достойный жалости пример, подаваемый ими своим крестьянам, – разве все сие не приведет и возмущению и беспорядкам?» – задавался вопросом поручик Александр Чичерин в дневнике под впечатлением обстановки, наблюдавшейся в и вокруг отступавшей армии {562} .
561
Vigel, IV/49; 1812 god v Vospominaniakh, perepiske i raskazach, 36, 102, 104.
562
Chicherin, 47.
В письме подруге Мария Антоновна Волкова высказывала уверенность в том, что Ростопчин спас Москву от социального переворота, пусть бы сама автор письма и потеряла дом, сгоревший во время пожара. «Только такой человек, как Ростопчин знает, как обходиться с умами на сей стадии брожения и предотвращать ужасные и непоправимые вещи, – писала она. – Москва всегда оказывала влияние на всю страну, и вы можете быть уверены, коли бы там возник хоть малейший разброд между слоями жителей, возмущение сделалось бы всеобщим. Все мы знаем, с какими вероломными намерениями напал на нас Наполеон. Было необходимо противустать ему, повернуть умы против негодяя и тем сдержать простонародье, которое всегда безрассудно». Она говорила о революции {563} .
563
1812 god v Vospominaniakh, perepiske i raskazakh, 62.
Власти предприняли немало усилий для оказания влияния на людей. Вместе с прокламациями Александра и религиозными службами на умы потоком лилась пропаганда, страсти подогревались и слухами. Широко циркулировали вести о сожжении Москвы (вину за пожар все дружно возлагали на французов), об осквернении церквей и мнимых зверствах, совершаемых против населения. «Невозможно представить себе ужасы, творимые, как говорят, французами, – отмечал поручик Икскюль. – То и дело слышишь, как они жгут и поганят церкви. Особы слабого пола, да и любые индивиды, кои попадают в их неистовые руки, становятся жертвами их животных инстинктов и удовлетворения адских страстей. Дети, седобородые старцы – им все равно, кто – гибнут под их ударами» {564} .
564
Uxk"ull, 75.
Среди крестьян распространялись в том числе и слухи, будто Наполеон собирается обратить их в католичество силой. Немалый упор делался на факт союзничества Наполеона с историческим противником России, поляками, которые замышляли отхватить себе часть Святой Руси.
Однако, согласно Ермолову, никто бы не стал придавать национальный аспект войне и подбивать крестьян подняться за дело царя, если бы не развязное и все более необузданное поведение французов {565} . Они действительно размещались на ночевку и ставили лошадей в церквях – в основном потому, что в маленьких городках и селах отсутствовали другие подходящие для подобных целей здания. Французы, несомненно, позволяли себе немилосердно
565
Dzhivelegov и др., IV/230.
Крестьяне начинали устраивать засады на отряды фуражиров или заманивать их мнимым дружелюбием, а потом внезапно нападали и уничтожали. Так они добывали оружие и сколачивали небольшие отряды. Они давали выход ярости, совершая невероятные акты жестокости по отношению к пленным, калеча их, сжигая живьем или жаря над огнем. «Подъезжая к селу, чтобы достать провизии, – отмечал в дневнике поручик Икскюль, – я видел французских пленных, проданных крестьянам за двадцать рублей. Они крестили их кипящей смолой и живыми насаживали на железные прутья». Французы и их союзники отвечали соответственно, разгоняя ведущую в никуда спираль зверств. «Люди сделались хуже дикий животных и убивали друг друга с невероятной жестокостью», – отмечал А. Н. Муравьев {566} .
566
Ibid.; Sukhanin, 483; Wilson, Diary, I/174, 200, 209; Uxk"ull, 88; Dolgov, 327; Muravev, 203.
Существовали и исключения, причем на всех срезах общества. Эдуарда Деши, тринадцатилетнего сына врача из корпуса Даву, отец взял с собой, поскольку мать мальчика умерла, и дома не осталось никого, кто мог бы его воспитывать. Отца поставили начальствовать над одним из госпиталей в Смоленске после боя у Валутиной Горы. Местная русская помещица, графиня, видя одинокого ребенка, попросила отца разрешения позаботиться о нем, и тот провел несколько идиллических месяцев, окруженный домашним теплом в компании детей графини. В городе Орел русская женщина из жалости помогла привезенным туда французским пленным, которых взяла к себе дом и истратила все на их прокорм, одежду и лечение. Когда средства закончились, она ходила по городу и простила милостыню, чтобы продолжать поддерживать их {567} .
567
D'echy, 369; Dzhivelegov и др., IV/230.
Такие акты милосердия совершались вовсе не только представителями образованных сословий. Один крестьянин рассказывал, как все их село спряталось в лесу, прихватив с собой скотину и провизию, какую они только могли унести. Однажды их нашли двое французских солдат, и крестьяне попытались убить их, но один улизнул. Ожидая карательную экспедицию, селяне послали известить русские войска, располагавшиеся поблизости, и те соответственно устроили засаду. Скоро пришли две сотни французов и потребовали еды, грозя забрать ее силой. Тут-то в дело вступили затаившиеся русские и разоружили французов. «Но так уж они просили хлеба, – воспоминал крестьянин, – что мы пожалели их, сварили немного картошки и принесли им хлеба и даже говядины, и мы увидели, сколь они голодны, как они бросились на принесенную нами снедь, как стали есть. Иные из французов пытались говорить что-то со слезами на глазах, наверное, благодарили нас на своем языке, а мы сказали им: ешьте-ешьте, на здоровье, у нас хлеба хватит» {568} .
568
1812 god v Vospominaniakh sovremennikov, 162.
Непостижимость крестьянского нрава служила источником споров и беспокойства, поскольку сделать их участниками войны означало дать им определенную силу и власть. Впервые в русской истории царь оказался вынужден апеллировать к крепостным, чтобы призвать их защитить его и государство. Никто ведь не знал, как они употребят свой потенциал.
Первые попытки использовать крестьян на войне не давали однозначного результата. Так одно подразделение из корпуса принца Евгения натолкнулось на отряд, вооруженный пиками, косами и топорами, под командованием барина. Он смело вел своих людей в направлении итальянцев до тех пор, пока крепостные не бросили его и не разбежались. При наборе в ополчение многие русские крестьяне сами причиняли себе раны в стремлении избежать призыва. Да и среди тех, кто попал-таки на службу, истинный воинский дух выказали далеко не все. Как отмечал Николай Андреев, поручик 50-го егерского полка из дивизии Неверовского, под Бородино ответственные за вынос с поля и доставку на перевязочные пункты раненых ополченцы в процессе транспортировки освобождали офицеров от находившихся при тех ценностях {569} .
569
Labaume, 174–5; repeated by S'egur, IV/411; Shchukin, II/202; Andreev, 193.