1888 Пазенов, или Романтика
Шрифт:
Потом подошло время Иоахиму уезжать. Когда он прощался с отцом, старик снова пустился мерить комнату шагами. Иоахиму припомнилось несчетное количество прощаний в этой комнате, которую он недолюбливал и которая была впечатана в его память с ее охотничьими трофеями на стенах, с плевательницей в углу возле камина, с письменными принадлежностями, которые наверняка были точно так же расположены и при дедушке, со множеством охотничьих газет на столе, большая часть которых не была даже разрезана. Он предполагал, что отец вставит монокль в глаз и отпустит его с коротким: "Ну что ж, тогда -- счастливого пути, Иоахим". Но в этот раз отец не говорил ни слова, а продолжал ходить по комнате, заложив руки за спину, так что Иоахиму пришлось повторить еще раз: "Ну, отец, мне уже пора, самое время успеть к поезду". "Ну что ж, тогда -- счастливого пути, Иоахим,-- прозвучал наконец привычный ответ,-- Но я хочу сказать тебе вот еще что: мне кажется, что ты все-таки скоро вернешься домой. Стало пусто, да-да пусто...-- старик посмотрел вокруг себя,-- но это понимают не все... конечно, следует дорожить своей честью...-- он снова зашагал по комнате, затем продолжил почти что доверительно: - А как у тебя дела с Элизабет? Мы ведь говорили об этом?.." "Отец, мне пора,-- ответил Иоахим,-- иначе я опоздаю на свой поезд". Старик протянул ему руку, и Иоахиму пришлось подать свою.
Проезжая через селение, он посмотрел на часы на церковной башне, до поезда оставалось еще достаточно много времени; впрочем, это было ему и без того известно. Двери церкви оказались почему-то открытыми, и Иоахим остановил
В купе вагона снова вспомнилось, и он опять прошептал "возвышенный и сильный", только в этот раз слова эти были связаны с туго накрахмаленным пластроном мужской рубашки и упоительной тоской по Руцене.
Со стороны Кенигсштрассе приближался человек. Он был полный и приземистый, даже -- низкорослый, и все на нем было такое облегающее, что напрашивалась мысль, не заполняли ли им сегодня утром его одежду. Это был солидный прохожий, с его черными суконными брюками гармонировал пиджак из люстрина, а на груди покоилась каштанового цвета борода. Он явно спешил, но шел не прямолинейной быстрой походкой, а это было этакое солидное переваливание с боку на бок, так идущее такому обтекаемому серьезному господину, когда он спешит. Лицо, правда, было спрятано не только за бородой, но и за пенсне, сквозь которое этот человек метал суровые взгляды на других прохожих, было, собственно говоря, трудно себе представить, что человек, ковыляющий в такой спешке по очень срочным делам и мечущий вопреки своей внешней мягкости такие суровые взгляды, был способен проявлять дружелюбие в других жизненных ситуациях, что все-таки имелись женщины, к которым он благоволил своим любящим сердцем, женщины и дети, перед которыми борода приоткрывала бы дружескую улыбку, женщины, которым нравилось бы искать в густой непролазной бороде розовое пятнышко губ для поцелуя.
Иоахим, увидев этого господина, последовал за ним машинально. Ему было как-то все равно, куда тот направлялся. С тех пор как Иоахим узнал, что в Берлине обосновался представитель фирмы Бертранда и что его бюро разместилось на одной из улиц между Александерплац и биржей, он иногда по непонятным причинам прогуливался в этом районе, точно так же, как раньше его заносило в рабочее предместье. Но теперь необходимость высматривать на улицах Руцену отпала, и это было своеобразное повышение ее в табели о рангах. Но он приходил сюда не для того, чтобы встретить Бертранда; напротив, избегал этого района, когда до него доходили слухи, что Бертранд в Берлине, его, собственно говоря, не интересовал и представитель фирмы Бертранда. Просто было очень странно, что здесь находится помещение, которое можно соотнести с собственной жизнью Бертранда, и когда Иоахим прохаживался по этим улицам, то случалось, что он не только внимательно изучал фронтоны зданий, словно пытаясь определить, какие бюро прячутся за их стенами, но и заглядывал гражданским под шляпы, будто это были женщины. Он сам был немало удивлен, потому что едва ли понимал, что пытается по их лицам определить, не иного ли рода эти существа и не свойственны ли им качества, уже позаимствованные Бертрандом, но все еще скрываемые им. Да, скрытность этих существ была столь велика, что им явно недоставало бороды чтобы спрятаться. Те, которые были с бородами, казались Иоахиму более искренними и не такими лицемерными, именно это вполне могло оказаться причиной того, что он поплелся за спешащим толстяком. Вдруг у него возникло ощущение, что этот человек как-то уж очень соответствует образу представителя Бертранда, который Иоахим постоянно рисовал в своем воображении. Может быть, это покажется бессмыслицей, но то, как некоторые люди приветствовали толстяка, удовлетворило Иоахима, он был рад, что представитель Бертранда снискал такое уважение. В конце концов Иоахим не удивился бы даже, если бы навстречу ему переваливающейся походкой шел Бертранд собственной персоной, маленький, толстый и с окладистой бородой: ведь как ему было сохранить свою былую внешность, если он уже соскользнул в другой мир. И хотя Иоахим понимал, что все, что он думает, лишено смысла и беспорядочно, тем не менее казалось, что эта кажущаяся запутанной сеть таит в себе некий скрытый порядок: необходимо всего лишь ухватиться за ту нить, которая соединяет Руцену с этими людьми, за эту глубинную и очень скрытую связь, может быть, конец той нити был у него в руках, когда он предположил, что Бертранд действительно любовник Руцены; но теперь его руки были развязаны, и ему просто вспомнилось, как однажды Бертранд извинился перед ним за то, что вечером должен провести время со своим товарищем по коммерции, и Иоахим не мог отделаться от мысли, что этот человек и есть тот товарищ по коммерции. Вполне возможно, что оба они сидели вместе в охотничьем казино, а этот господин всучил Руцене пятьдесят марок.
Если кто-то следует по улице за кем-то и происходит это без всякой закономерности, просто автоматически и с кажущимся безразличием, то скоро оказывается, что этот "кто-то", кроме того, что излагает всевозможные пожелания, благоприятные и не очень, просто прилипает к тому существу, за которым следует. Ему хочется ну хотя бы заглянуть в лицо или чтобы тот обернулся, хотя сам Иоахим со времени смерти своего брата считал себя застрахованным от того, чтобы выискивать в том ужасном облике лицо Руцены. Впрочем, безо всякой связи Иоахима посетила мысль, что гордая осанка всех людей здесь, на этой улице, абсолютно не оправдана, не согласуется с их совестью и есть следствие печального невежества, поскольку все эти тела должны быть предназначены к умиранию. Да и человек там, впереди, шел далеко не твердыми, четкими и прямыми шагами, правда, опасность того, что он, падая, сломает себе ногу, практически отсутствовала -- он был для этого слишком мягким.
Тут человек остановился на углу Рохштрассе, словно в ожидании чего-то; вполне возможно, он надеялся получить от Иоахима пятьдесят марок. Сделать это Иоахим был, собственно говоря, обязан, но его внезапно охватил жгучий стыд, что из-за откровенного страха, ведь могут подумать, что он купил себе женщину или что он сам по этой причине начнет сомневаться в любви Руцены, он оставил ее заниматься привлечением клиентов в казино, делом, которое он ненавидел; и с его глаз словно упали шоры: он, прусский офицер, тайно посещает женщину, которой платят другие мужчины. Бесчестье можно смыть только кровью, но прежде, чем он смог обдумать все ужасные последствия этого, мысль исчезла, промелькнула, словно лицо Бертранда, и исчезла, ибо мужчина пересек Рохштрассе, а Иоахиму никак нельзя было упускать его из виду, пока он не... да, пока он не... пока его просто не удастся поймать на горячем. Бертранд, вот кому легко, он стоит в том мире и одновременно в этом, но и Руцена находится между двумя мирами. Было ли это основанием для того, чтобы оба по праву принадлежали друг другу? Тут уж мысли Иоахима перемешались, словно люди в толчее, окружавшей его, и если он и видел перед собой цель, на которой хотел сосредоточить мысли, то она все еще покачивалась и норовила ускользнуть, была по-прежнему приоткрытой, как спина того мягкого человека перед ним. Если он похитил Руцену у ее законного владельца, то правильным было бы, если бы он прятал ее сейчас как добычу. Он попытался держать осанку, прямую и гордую, попытался не бросать более взгляд на этих гражданских. Толчея вокруг него, водоворот, как заметила бы баронесса, вся эта деловая суета, наполненная лицами и спинами, казалась расплывчатой, скользкой, мягкой массой, которую невозможно было ухватить. Куда это еще может завести! И вместе с уставной осанкой, которую он принял одним рывком, в голову пришла спасительная мысль, что вполне возможно любить существо из другого мира. Поэтому он никогда не сможет любить Элизабет и именно поэтому Руцене надо было родиться богемкой. Любовь означает бегство из своего мира в другой, так, невзирая на всю эту унизительную ревность, он оставил Руцену в ее мире, чтобы она каждый раз, по-новому сладкая, убегала к нему. Перед ним замаячила гарнизонная часовня, и он выпрямил спину еще сильнее, так сильно, словно присутствовал на воскресном богослужении своих солдат. На углу Шпандауэрштрассе человек замедлил шаги, нерешительно продвигаясь по краю мостовой; вероятно, коммерсант испытывал страх перед лошадьми на улице. То, что Иоахим должен вернуть этому человеку деньги, конечно -- чушь; но необходимо вытащить Руцену из этого казино, это -- однозначно. Она, правда, все равно останется богемкой, существом из чужого мира. А к чему относится он сам? И куда его успело уже занести? А Бертранд? Снова у него перед глазами возник Бертранд, удивительно мягкий и маленький, бросающий суровые взгляды сквозь пенсне, чужой ему, чужой Руцене, которая по национальности -- богемка, чужой Элизабет, которая бредет по безмолвному парку, чужой им всем и тем не менее -- близок, когда он оглядывается и его борода приоткрывается в дружеской улыбке, настоятельно требуя, чтобы женщины искали в его дремучей бороде местечко для поцелуя. Держа руку на эфесе, Иоахим остановился, словно близость гарнизонной часовни могла дать ему силу и защитить от зла. Образ Бертранда был таинственным и мерцающим. Он то возникал, то пропадал снова. "Пропал во мраке большого города",-- вспомнилось Иоахиму, и мрак этот имел звучание адовой смерти. Бертранд прятался за всеми фигурами и предавал их всех: его, товарищей, женщин, всех. Тут Иоахим заметил, что представитель Бертранда, резво и не пострадав, пересек Шпандауэрштрассе. Иоахим был просто счастлив, что впредь его усилиями Руцена будет избавлена от общества этих двоих. Нет, тут не может идти речь о воровстве; напротив, он просто обязан защитить от них и Элизабет. О, ну ему-то известно, каким лицемерным бывает зло. И военному не пристало убегать. Убежав, он оставил бы Элизабет беззащитной в тех руках, он сам был бы одним из тех, кто прячется во мраке большого города и боится лошадей, и это было бы не только признанием твоей вины в воровстве, но это означало бы также, что ты навсегда отказываешься от того, чтобы лишить того типа тайны предательства. Он должен следовать за ним дальше, но не таясь, как шпион, а открыто, как подобает, и прятать Руцену ему тоже ни к чему. Так посреди биржевого квартала, совсем недалеко от гарнизонной часовни все как-то сразу успокоилось в душе Иоахима фон Пазенова, стало таким безмятежным и прозрачным, словно голубое небо, распростертое над уличным асфальтом.
В нем возникло хотя и не совсем отчетливое, но тем не менее настойчивое желание догнать этого человека и сообщить ему, что он заберет Руцену из казино и впредь не будет ее прятать; но он не успел сделать и нескольких шагов, как тот, переваливаясь, поспешно исчез в здании биржи. Иоахим на какое-то мгновение уставился на дверь; это что, место превращения? Не выйдет ли теперь сам Бертранд оттуда? Иоахим раздумывал над тем, следует ли ему сразу же знакомить Бертранда с Руценой, ответ был отрицательный: ведь Бертранд принадлежит к миру ночных заведений, а именно из этого мира намеревался он теперь вытащить Руцену. Но там видно будет; как хорошо было бы не знать всего этого, а брести с Руценой по безмолвному парку вдоль тихого пруда. Он застыл перед биржей. Он тосковал по деревенской жизни. Вокруг шумело интенсивное движение транспорта, сверху прогромыхали вагоны городской железной дороги. Он больше не смотрел на прохожих, он и так знал, что в них все чужое и нет ничего скрытого. Впредь он будет избегать этого района. Прямо и гордо держал спину Иоахим фон Пазенов среди людского моря, бурлившего перед биржей. Он будет очень сильно любить Руцену.
Бертранд нанес ему визит соболезнования, и Иоахим опять никак не мог решить, оценивать это как любезность или как
назойливость; можно было подойти к этому визиту и так и этак. Бертранд вспоминал Гельмута, который иногда, правда -- достаточно редко, бывал в Кульме, впрочем, память Бертранда не могла не удивлять: "Да, он был белокурым тихим мальчиком, очень замкнутым... мне кажется, что он нам завидовал... он, должно быть, и позже не так уж сильно изменился... впрочем, он был похож на вас". Это опять прозвучало как-то очень уж доверительно, даже возникало впечатление, будто Бертранду хочется использовать смерть Гельмута в своих целях; между тем нет ничего странного в том, что Бертранд так на удивление точно вспоминал все события своей прошлой военной карьеры: охотно воскрешает в памяти те чудные времена, которых когда-то лишился. Но Бертранд говорил вовсе не в сентиментальном тоне, а по-деловому и спокойно, так что смерть брата предстала с более человечной стороны, став с подачи Бертранда каким-то объективным, вневременным и примиряющим событием. Иоахим, собственно говоря, как-то не очень задумывался о дуэли брата; все, что он со времени этой трагедии слышал и что неисчислимое количество раз повторялось во всех соболезнованиях, было направлено в одно русло: Гельмута преследовал неотвратимый рок чести, уйти от которого было невозможно. Бертранд же сказал: "И все-таки самое странное состоит в том, что живем мы в мире машин и железных дорог и что именно в то время, когда работают фабрики и по железным дорогам бегают поезда, два человека становятся друг против друга и стреляют".
"Бертранд лишен чувства чести",-- сказал себе Иоахим. Но мнение его показалось Иоахиму тем не менее естественным и понятным.
Бертранд продолжил: "Это вполне может брать свое начало там, где речь идет о чувствах..."
"О чувстве чести",-- ответил Иоахим.
"Да-да, о чувстве чести и тому подобное".
Иоахим поднял глаза -- Бертранд что же, снова насмехается? Он охотно бы ему сказал, что не позволительно так уж запросто высказывать точку зрения обитателя крупного города; там, в деревне, чувства более искренние. Бертранд, следовательно, ничего из всего этого не понял; но высказать все это гостю, естественно, нельзя, и Иоахим молча предложил сигары. Но Бертранд достал из кармана свою английскую трубку и кожаный кисет для табака: "Ведь это так странно, что самое легкое и бренное отличается постоянством. Телом своим человек способен невероятно быстро приспособиться к новым условиям жизни. Но кожа сама и цвет волос еще постоянней, чем скелет".
Иоахим начал рассматривать светлую кожу и вьющиеся волосы Бертранда, он ждал, куда тот выйдет в своих рассуждениях. Бертранд сразу же заметил, что его недостаточно хорошо поняли: "Ну, самое постоянное в нас -- это так называемые чувства. Мы носим в себе неразрушимую базу консерватизма. Это-- чувства или, вернее, условности, основывающиеся на чувствах, ибо они, собственно говоря, мертвы и являются атавизмом".
"Значит, вы считаете консервативные принципы атавизмом?"