19-я жена

Эберсхоф Дэвид

— Чепуха! — говорил майор Понд. — В Юте у вас и правда могли быть враги, но вся остальная Америка вас обожает!

Если на свете когда-либо и существовал человек, просто созданный для того, чтобы с успехом рекламировать и продавать свой товар, то это был не кто иной, как майор Понд. В тщетной попытке меня успокоить он показал мне бригамовские газеты из Солт-Лейка. Там лишь время от времени упоминался мой Крестовый Поход. Теперь они по большей части меня просто игнорировали.

В морозные дни после наступления Нового, 1874 года я приехала в Берлингтон, что в штате Айова, большой краснокирпичный город, примерно в тридцати милях выше по Миссисипи, чем Нову — город, где я родилась. Здесь, в Берлингтоне, я встретила свою первую соперницу

по лекционному турне. В тот же вечер, что должна была выступить я, по странному совпадению чуть менее вместительный зал предоставили некоей миссис Виктории Вудхалл. Было известно, что эта дама — суфражистка, спиритка, борец за реформу труда, редактор газеты, брокер с Уолл-стрит и безуспешный кандидат в президенты. Разумеется, я не была лично знакома с миссис Вудхалл, но с ее образом познакомилась очень давно, так как Бригам часто приводил его как пример немормонской развращенности. Среди множества взглядов миссис Вудхалл, изложение которых ей прекрасно оплачивалось, была, в частности, глубокая убежденность в откровенной чувственности женщин и в «праве» женщин на любовное удовлетворение. В числе ее других достоинств было вынесение на всеобщее обозрение компрометирующей интерлюдии преподобного Бичера с женой его ближайшего друга, что не только подорвало репутацию преподобного, но и повлекло за собой, как мне было сказано, его временное пребывание в грязной тюрьме на Ладлоу-стрит. Назвать репутацию самой миссис Вудхалл скандальной было бы все равно что назвать льва робким, а буйвола — легконогим.

Поскольку я уже знала, как публику интересует все бульварное, сенсационное, я беспокоилась, что миссис Вудхалл отвлечет на себя моих обычных слушателей. Майор Понд уверял меня, что не стоит тревожиться, и покинул наш отель, из которого открывался прекрасный вид на замерзшую реку, с целью собрать сведения о программе моей конкурентки.

Я сидела в своем номере, читая Лоренцо книжку, когда явился портье и объявил, что миссис Вудхалл ждет внизу: она пришла засвидетельствовать мне свое почтение.

— Скажите ей, что меня нет дома.

— Но, миссис Янг, вы же дома!

Юноша был очень молод, с волнистыми, пшеничного цвета волосами; он оказался в затруднительном положении, так как не разбирался в тонкостях женского поведения. Я объяснила ему, что занята с сыном, что другого времени, чтобы побыть с ним, у меня нет и что поэтому ему следует сообщить миссис Вудхалл, что меня нет дома. Однако мальчик упорствовал:

— Но она знает, что вы здесь. Она говорит, что видела, как вы вернулись час тому назад.

— Тогда скажи ей, что я не могу принять ее, но приму ее карточку.

Я закрыла дверь и бросила карточку этой женщины в печку. В окно я видела, как миссис Вудхалл удаляется по улице, ее крепкая фигура решительно двигалась прочь, сливового цвета лента на шляпе трепетала под внезапным снегопадом. Вдруг она остановилась и обернулась. Ее глаза быстро обнаружили меня у окна, и я всегда буду помнить, как они признали и тут же зачеркнули меня одним коротким, яростным взглядом.

В тот вечер, на лекции, я ожидала чего-то вроде ответа любезностью на любезность со стороны миссис Вудхалл, но ничего подобного не последовало. В конце вечера слушатели обнимали меня за то, что я поделилась с ними историей моей жизни. Лекция прошла успешно, однако я улеглась в постель, мучимая тревогой.

На следующее утро мы пересекли Миссисипи и покатили в санях вниз по берегу, к Нову. Мы приближались к нему с севера, нанятая нами упряжка лошадей радостно топала по хрустящему снегу. День был ясный и холодный, высоко стоявшее солнце не прогревало воздух, голубое небо казалось тонким и хрупким. Лоренцо то и дело выглядывал из-под пледа, возбужденный тем, что увидит город, о котором столько слышал от бабушки. Настроение майора Понда было куда мрачнее. «До Квинси еще пятьдесят миль, — повторял он. — У нас мало времени».

Мои воспоминания о Нову были одновременно и четкими, и весьма ограниченными —

миниатюрными портретами детского ума. Они возвращались ко мне, вызывая ощущение какого-то теплого омовения, как это часто бывает с воспоминаниями раннего детства. Мне виделись ровные, чистые улицы, где мы жили, наш опрятный кирпичный дом, стоящий лицом к такому же дому на противоположной стороне дороги. Мысли о каретной мастерской моего отца всколыхнули другие воспоминания, не приходившие мне на память уже многие годы. Я вспомнила горький вкус густого дыма из кузнечной трубы, мерцающую красноту раскаленного на огне железа и искры, сыплющиеся из-под молотка Гилберта, подковывающего лошадь. Это заставило меня припомнить и зловонный, почти звериный, запах, исходивший от реки летом, то, как это зловоние медленно поднималось вверх по берегу, и другой, сухой, безжизненный запах зимнего ветра, сбегающего с Храмового холма. Я вспомнила маму, тогда еще молодую женщину, ее чистую преданность, ее простую и искреннюю манеру вести себя. И отца, подвижного, много и упорно работавшего, его лицо, которому еще только предстояло посмуглеть и огрубеть. Вспомнился Бригам, значительно моложе, чем теперешний, плотный, но еще не толстый, с мальчишеской широкой улыбкой. Как помнятся мне его поступки, трогавшие его последователей: вот он идет по улицам Нову, приглашая к себе жителей города, угощая их, помогая, участвуя в строительстве дома или амбара или в подготовке поля к посеву. В те дни он еще не утратил чувства юмора: я вспомнила тот день, когда он зашел к нам в конюшню и назвал нашего жеребенка, из-за необычно высокой, словно шапка надо лбом, белой гривы, Мистер Папа.

Но более всего запомнился мне Храм на холме. Когда я была маленькой, куда бы я ни шла, в каком бы месте города ни находилась, я всегда искала взглядом его башню, увенчанную золоченой статуей ангела Морония. Сияние солнца на этом золоте успокаивало, словно мамина рука, гладившая меня по головке. Я думала об известняковых блоках, похожих на гигантские кубы льда, и о том, как мой отец и братья, вместе со всеми мужчинами и мальчишками Нову, трудились, чтобы подтащить их на место, используя канаты, ворот и мулов. И как солнце сияло сквозь стекла овальных окон Храма, и как звонил бронзовый колокол. Вероятно, ярче всего мне запомнился Храм высоко над Миссисипи, непоколебимо стоявший на холме, когда мы уходили через реку в далекий путь к земле обетованной — Сиону. На протяжении многих миль я смотрела, как Храм становился все меньше и меньше, отражая солнечные лучи, затем чуть мерцая на горизонте, пока не пропал из виду.

— Ты уверен, что мы правильно едем? — спросила я у кучера.

— Нову. Прямо перед нами.

Я сказала, что тут что-то не так. Ведь я не вижу башню.

— Какую башню?

Когда мы въехали в город и поднялись на холм, кучер спросил:

— Вы что, это имеете в виду?

Он указывал на руины, на обломки камней, беспорядочно наваленных друг на друга. Все, что сохранилось от знаменитого Храма, была его задняя стена с двумя поддерживающими колоннами; ее верхний край был иззубрен, словно остальную часть здания от нее просто оторвали. Разрушения были подобны тому, что можно видеть, как я понимаю, в Риме или в Греции.

Напротив нас стояли двое паломников, видимо из первых поселенцев, пожилая пара, смотревшая на руины. Это были небольшого роста, согбенные годами люди, с бледными, теперь уже навсегда серыми лицами. Они оглядывали свою утраченную святыню угасающими глазами. Стояли они довольно далеко от нас, но зимний день был таким ясным, что даже на расстоянии я смогла разглядеть слезы, застывшие на их щеках.

Это огромное потрясение — увидеть здание, которое ты знаешь с детских лет, разрушенным. В нашей жизни существуют определенные строения, которые, как мы наивно полагаем, будут стоять вечно: наш первый дом, наша первая школа, наш первый храм. Увидеть, что они грубо повержены, — значит получить самый безжалостный из жизненных уроков. Время отнимает все.