1937. Русские на Луне
Шрифт:
Здесь поставили большое зеркало со столиком, кресло перед ним, а сбоку — фонарь, потому что света в раздевалке было слишком мало. Он едва пробивался сквозь мутные и не открывавшиеся много лет окна. Стекла вросли в раму. Взбреди кому в голову приникнуть к ним с внешней стороны, почти ничего не разглядел бы, даже если вздумал их отмыть. Испачкались они с двух сторон. В комнате витал затхлый, немного скисший запах, выработанный проступившей на промокших стенах плесенью.
— Александр Иванович, где вы ходите?
Гример устал. Он следил за тем,
«Никаких условий для работы», — говорил он себе под нос.
— Извините, — сказал Шешель, — мне было интересно взглянуть на стадион.
Той ночью Шагрей сказал ему, что когда-нибудь он отправит человека в космос, а потом забросит его и на Луну. Шешель хотел предложить свою кандидатуру в обоих случаях, но так этого и не сделал.
С каждым разом у него все быстрее получалось влезть в космический костюм. Тот уже не казался ему таким неудобным, как в первый раз. К концу фильма он станет ему настолько привычен, что придется носить его и на улице, а от обычной одежды он отвыкнет.
Он безропотно сидел на лавке, когда ему навинчивали шлем. При каждом обороте мир исчезал, когда перед глазами была задняя часть шлема — непрозрачная, из-за этого становилось страшно, но менее чем через миг мир возвращался, а на лицо наплывало стекло.
Ночь. День. Ночь. День. Как быстро они сменяются, будто мир сошел с ума и день с ночью занимают всего лишь несколько секунд.
Свет от фонаря слепил глаза. Отражаясь на стеклах шлема, он мешал Шешелю рассмотреть сосредоточенное лицо гримера. Он будто выполнял тонкую ювелирную работу. Алмаз дорогой гранил, что ли. Ошибешься — не поправишь.
Шешель не заметил, что свет и темнота больше не чередуются между собой.
Гример отпрянул, оторвал от шлема руки.
— Ну все.
— Спасибо.
Он посидел чуть-чуть, собираясь с силами, готовясь выйти на арену, как гладиатор, которого подгоняют хозяин и крики толпы, жаждущей крови.
Дышалось с трудом. Он боялся, что воздух вскоре закончится, и невольно задерживал дыхание, но потом ему приходилось наполнять легкие до краев, и он глотал запахи выкрашенной кожи, пота и расходовал куда как больше воздуха, чем если бы дышал в обычном ритме.
Подле раздевалки стоял серебристый автомобиль, чуть приплюснутый, похожий на черепаху со сглаженным панцирем. Видимо, с нею долго играли волны и обтесали о песок и камни. Голова убрана внутрь, а вместо лап выпирают колеса.
Его ждал водитель, с ног до головы зашитый не в привычную черную кожу, а во что-то серебряное. Он опирался о борт черепахи, курил толстую сигару, с наслаждением и таким аппетитом втягивая воздух, что у Шешеля чуть слюнки не проступили на губах. Он проглотил их.
— Садитесь, Александр Иванович, — сказал водитель.
«Хм, знакомое лицо».
— Рад тебя видеть, — сказал водителю Шешель. Тот бросил сигару на землю, прихлопнул ее ногой, будто змею раздавил, обернулся к автомобилю, нажал на какую-то кнопку на корпусе.
Верхняя часть панциря, разделившись на три равные части, разошлась в разные стороны — одна чуть вперед, открываясь, как шкатулка, две остальные, что по бокам панциря, ушли вверх. Обнажились внутренности черепахи, точно ее препарировали, разрезали острыми ножами панцирь. Впереди одно кресло, за ним — сдвоенное. В него-то и сел Шешель, неуклюже перевалившись через борт, как кукла или паралитик. За штурвал уселся водитель. Он был рад, что ему доверили эту роль.
Шешель уже со всеми простился и в течение двух недель сидел на карантине, чтобы накануне старта, не дай бог, не подхватить какую-нибудь болезнь. Облученная космическими сияниями, она может трансформироваться, превратиться в новую чуму, которая выкосит половину человечества, если его корабль вернется на Землю. Пусть уж он тогда сгорит в атмосфере.
Титр в картине, поясняющий это, будет менее объемен. Слов пять. Не больше.
С женой он виделся только через прозрачное стекло. Он мог притронуться к нему с одной стороны, а Спасаломская в это время приставила ладонь — с другой. Но стекло было слишком толстым. Они не ощутили бы тепло друг друга, держи они руки вот так хоть целый день. И все же, когда Шешель дотронулся до стекла, он что-то почувствовал, будто слабый разряд тока прошел через центр его ладони, разошелся до кончиков его пальцев и поднялся по руке до локтя.
Их губы что-то шептали, складывались в трубочку и снова расправлялись. Поняла ли Спасаломская, что в этой сцене он отошел от сценария? Нет, он не стал изменять текст. Все в этом тексте его устраивало. Это он говорил ей, что любит ее, а не космонавт, который летит на Луну. Он смотрел в глаза Спасаломской и не мог прочитать, что шепчут ее губы. Толстое стекло не пропускало звуков.
— Вы так убедительно играли, — сказал ему после съемок Томчин.
«Я не играл», — хотел ответить ему Шешель, но сказал только:
— Спасибо.
— Мне-то за что? — удивился Томчин. — Вам спасибо.
— И вы сегодня были неподражаемы, — сказал Томчин Спасаломской.
— Спасибо, — после некоторой паузы сказала Спасаломская.
— Вы точно сговорились сегодня, — бросил Томчин.
— Может быть, — сказала задумчиво актриса. — Может быть.
Она посмотрела на Шешеля так пристально, будто впервые увидела его и выясняет, что это за человек и как к нему относиться впредь, потом она улыбнулась, а он ей ответил тем же. Она его поняла правильно. Слов для дальнейших объяснений не понадобилось. Взгляда хватило с лихвой.