1937
Шрифт:
В книге «Преступления Сталина» Троцкий писал, что процесс 16-ти обнаружил намерение Сталина не торопиться с полной амнистией Молотову и дать ему внушительный урок. Эти суждения Троцкого, основанные на косвенных свидетельствах, дополняются свидетельствами Орлова, хорошо посвящённого в кухню первого московского процесса. По его словам, в начале следствия по делу «троцкистско-зиновьевского центра» следователям было поручено получить от обвиняемых признания в подготовке террористических актов против всех членов Политбюро. Когда же Сталину были представлены первые протоколы допросов, он значительно сузил этот список. Имена таких членов Политбюро, как Калинин, Микоян, Андреев, Чубарь, и на следующих процессах не фигурировали среди намечавшихся заговорщиками жертв террористических актов. Это не вызывало особых недоумений, поскольку всем была известна второстепенная политическая роль этих деятелей. Указание же вычеркнуть
Развернувшаяся после процесса 16-ти подготовка следующего процесса отражала новую установку Сталина относительно Молотова, превратившегося в его помощника № 1 в деле организации антибольшевистского террора. Уже в сентябре 1936 года арестованному в Сибири мелкому служащему Арнольду следователь заявил: «Мы располагаем достаточным материалом, чтобы обвинить вас в шпионаже (Арнольд во время первой мировой войны дезертировал из царской армии и в 1917—1923 годах служил в американских войсках.— В. Р.), но сейчас мы тебя обвиняем как участника террористической организации и других показаний не требуем, выбирай, кем хочешь быть, или шпионом или террористом» [110]. Арнольд выбрал второй вариант, который фигурировал уже на Кемеровском процессе в ноябре 1936 года (см. гл. XIII). Здесь речь шла о том, что Арнольд по заданию «западносибирского троцкистского центра» пытался устроить катастрофу с машиной, на которой ехал Молотов.
В статье «Справедливый приговор», посвящённой итогам Кемеровского процесса, подчёркивалось, что «к счастью для Родины, для народа» покушение на Молотова не удалось, но «одна мысль о его возможности способна повергнуть в содрогание каждого гражданина Советской страны» [111].
В основу этой версии был положен действительный случай, происшедший в сентябре 1934 года в городе Прокопьевске. Прибывшего туда Молотова везла с вокзала машина, шофёром которой городской отдел НКВД назначил Арнольда, заведовавшего в то время гаражом «Кузбасстроя» (шофёр горкома был сочтен «не проверенным» для выполнения столь ответственной миссии). По дороге в город машина съехала правыми колесами в придорожный кювет, накренилась и остановилась. При этом дорожном происшествии никто не пострадал. Арнольду был объявлен партийный выговор за халатность. Хотя по тем временам такое взыскание было незначительным, Арнольд написал письмо Молотову с жалобой на местных аппаратчиков. Молотов обратился в крайком партии с письмом о необходимости пересмотреть персональное дело Арнольда, указывая, что он не заслуживает выговора. В результате этого обращения Молотова партийное взыскание с Арнольда было снято [112].
Однако на кемеровском процессе, а затем на процессе «антисоветского троцкистского центра» это событие фигурировало в качестве единственного фактического террористического акта, хотя и сорвавшегося в последний момент. О покушении на Молотова говорили на втором московском процессе Пятаков, Шестов и сам Арнольд. Шестов объяснял неудачу покушения тем, что Арнольд повернул машину в овраг «недостаточно решительно, и ехавшая сзади охрана сумела буквально на руках подхватить эту машину. Молотов и другие сидящие, в том числе Арнольд, вылезли из уже опрокинутой машины» [113].
Арнольд описал обстоятельства покушения несколько иначе, но также признал свои преступные намерения и готовность погибнуть самому вместе с Молотовым. Он оказался одним из немногих подсудимых этого процесса, избежавших высшей меры наказания. В 1938 году Арнольд, находившийся в Верхнеуральской тюрьме, назвал обвинение в покушении на Молотова «мыльным пузырём», а весь процесс «троцкистского центра» — «политической комедией» [114].
На XXII съезде КПСС председатель комиссии по расследованию сталинских репрессий Шверник, описав дорожное происшествие в Прокопьевске, заявил: «Вот ещё один пример крайнего цинизма Молотова… Эпизод (в Прокопьевске) послужил основанием версии о „покушении“ на жизнь Молотова, и группа ни в чём не повинных людей была за это осуждена. Кому, как не Молотову, было известно, что на самом деле никакого покушения не было, но он не сказал ни слова в защиту невинных людей. Таково лицо Молотова» [115].
В 70—80-е годы Ф. Чуев настойчиво добивался от Молотова ответа на вопрос, как он расценивает это сообщение Шверника. Всякий раз Молотов отвечал крайне невразумительно:
«— Было покушение… В это трудно поверить, но допускаю, что разговоры и болтовня об этом были.
— Было на самом деле покушение? [— вновь спрашивает Чуев.]
— Я не могу судить. Были показания… На суде люди говорили, что они готовили покушение. Я Троцкого читал в то время. Он пишет — я стараюсь смысл передать точно,— подозрительно, вот о Молотове говорят, что он второй после Сталина человек. Это верно. Но подозрительно, что покушений на него никаких нет. Значит, это фальшь — такой он делает вывод» [116].
Внезапное упоминание в данном контексте о Троцком служит красноречивым свидетельством того, что в память Молотова, тщательно изучавшего разоблачительные выступления Троцкого, на всю жизнь врезались саркастические замечания последнего о его «деле».
В книге «Преступления Сталина» Троцкий заострял внимание на том, что на втором московском процессе дело не ограничилось упоминанием о прокопьевском эпизоде. Главные подсудимые называли имя Молотова среди жертв, намеченных ещё «троцкистско-зиновьевским центром». Так, Радек заявил, что Мрачковский говорил ему: террористические акты «должны были быть направлены против Сталина и против его наиболее близких товарищей: Кирова, Молотова, Ворошилова, Кагановича». По этому поводу Троцкий писал: «Оказывается, что троцкисты ещё в 1932 г. стремились убить Молотова: они только „забыли“ сообщить об этом в августе 1936 г., а прокурор „забыл“ им об этом напомнить. Но как только Молотов добился политической амнистии со стороны Сталина, память сразу просветлела и у прокурора, и у подсудимых. И вот мы являемся свидетелями чуда: несмотря на то, что сам Мрачковский в своих показаниях говорил о подготовке террористических актов лишь против Сталина, Кирова, Ворошилова и Кагановича, Радек, на основании беседы с Мрачковским в 1932 году, включает в этот список задним числом и Молотова». Таким образом, список жертв меняется «не только в отношении будущего, но и в отношении прошлого». Из всего этого вытекают совершенно ясные выводы: «подсудимые имели так же мало свободы в отношении выбора своих „жертв“, как и во всех других отношениях. Список объектов террора являлся на самом деле списком официально рекомендованных массе вождей. Он изменялся в зависимости от комбинаций на верхах. Подсудимым, как и прокурору Вышинскому, оставалось лишь сообразоваться с тоталитарной инструкцией».
Отвечая на напрашивающийся вопрос: «Не слишком ли грубо выглядит вся эта махинация?», Троцкий писал: «Она нисколько не грубее всех остальных махинаций этих постыдных процессов. Режиссер не апеллирует к разуму и критике. Он хочет подавить права разума массивностью подлога, скреплённого расстрелами» [117].
V
Итог «гнилого компромисса»
На страницах этой книги мы ещё не раз будем возвращаться к вопросу о причинах «признаний» подсудимых московских процессов. Говоря в этой связи о процессе 16-ти, следует подчеркнуть, что это был первый открытый процесс над старыми большевиками. До него к подсудимым показательных процессов («Промпартии», «Союзного бюро меньшевиков» и др.) смертная казнь не применялась. Ещё более естественным было бы ожидать, что к смертной казни не будет приговорён ни один из старых большевиков. Ведь даже наиболее последовательный и открытый противник Сталина Рютин был в 1932 году приговорён «всего» к 10 годам тюремного заключения.
Вес сталинским обещаниям сохранить подсудимым жизнь могло придать то обстоятельство, что в феврале 1936 года было опубликовано постановление ЦИК об освобождении от дальнейшего отбывания заключения подсудимых, проходивших по процессу «Промпартии», в связи с их «полным раскаянием… в своих прежних преступлениях перед Советской властью» и успешной работой в режимных условиях [118]. Хорошо было известно и о том, что академик Тарле, согласно материалам того же процесса намечавшийся «Промпартией» на пост министра иностранных дел, находится на свободе, занимается научной работой и завершает подготовку к печати своей книги «Наполеон».
Процесс 16-ти должен был проводиться в соответствии с законом от 1 декабря 1934 года, которым устанавливалась исключительная процедура рассмотрения всех дел о терроре: эти дела предписывалось вести при закрытых дверях и при лишении подсудимых права на подачу апелляции о помиловании. Однако в изъятие из этого закона судебное заседание, проходившее 19—24 августа 1936 года, было открытым, и на нём, помимо «представителей советской общественности», присутствовали зарубежные журналисты и дипломаты. Конечно, «либерализация» судебной процедуры была весьма относительной. Суд проводился в Октябрьском зале Дома Союзов, вмещавшем всего 350 человек. На нём, как и на всех последующих открытых процессах, не присутствовало ни одного родственника подсудимых. Несколько допущенных на процесс иностранных журналистов терялись среди специально отобранной публики, которая, судя по судебному отчёту, часто смеялась над низкопробными остротами Вышинского по адресу подсудимых. Было объявлено, что все подсудимые отказались от защитников.