1941: Время кровавых псов
Шрифт:
– Вы меня хорошо слышите? – повторил Евграф Павлович.
– Да.
– Сейчас вам будет очень больно, – сказал старик. – Так больно вам еще никогда не было…
Старик не соврал.
Время остановилось, воздух застыл.
Была боль, и если после общения с массажистом Севка решил, что знает о боли все, то сейчас понял, что ничего о ней толком не знает. Он даже кричать не мог – боль парализовала его полностью, от голосовых связок до пальцев ног.
Но и беспамятство тоже не приходило, Севка все видел, все понимал и ничего не мог поделать.
– А теперь вот так, – сказал старик, чуть коснулся шеи
Севка попытался застонать хотя бы для того, чтобы убедиться – еще не умер, еще может хоть что-нибудь, кроме как испытывать эту проклятую боль. И с ужасом понял, что ничего и не может.
– Вас оставили в живых, юноша, потом наградили орденом, и вы решили, что зачем-то нужны. И подумали, что можете теперь демонстрировать характер. Это, наверное, логично. Если бы хотели убить – убили бы. Вы ведь так подумали? Да расслабьтесь вы!
Старик прикоснулся к Севке, и боль исчезла. Разом. Вот только что распирала тело и мозг Севки – и вдруг пропала. А мозг Севки и тело разом сдулись и обмякли. И лежал Севка на полу сплющенный, словно лопнувший воздушный шарик.
– Вы лежите, не вставайте, – посоветовал Евграф Павлович, возвращаясь на диван. – Подняться сами вы еще минут двадцать не сможете, а я вам помогать не намерен. И, если честно, просто не смогу – вы тяжелый, а я старенький. Слабенький. Как вы там сказали? Генерал от геронтологии? Очень забавно сказали, молодец. Замысловатую фигуру построили. И что? Это вам как-то помогло? Может, хоть моральное удовлетворение сейчас испытываете?
Севка застонал и обрадовался, что может хотя бы стонать.
– Вы решили, что все поняли. Что раз вы не умерли там, на даче, то и в дальнейшем… Решили? Отвечайте, не прикидывайтесь, молодой человек.
– Да… – просипел Севка.
– Вот. И ошиблись. Как вы полагаете, за каким чертом Евгений решил наградить вас орденом?
– Не… не знаю…
– Вы на самом деле решили, что договориться о награждении человека орденом можно за несколько часов? Нет, наверное, можно это сделать на передовой или еще где, но вот так, в Москве, да еще в присутствии корреспондентов… И корреспондент отчего-то именно к вам обратился за снимком и интервью… Надеюсь, вы хотя бы сейчас поняли, что журналист знал о вас заранее и был нацелен на вас?
– Понял.
– С вами приятно беседовать, – вежливо улыбнулся старик. – Вот так всегда – стоит правильно расположить собеседника, и беседа становится гораздо продуктивнее.
– Козел, – сказал Севка.
– Это эмоции, батенька. Эмоции. А эмоции меня давно не впечатляют. Я давно научился вызывать определенные эмоции у своих собеседников. Итак, делаем промежуточный вывод. Ваше награждение планировалось заранее, за несколько дней до. И что это значит?
– Пошел ты…
– Я настаиваю, Всеволод Александрович, на вежливости. На взаимной вежливости. И требую, чтобы в дальнейшем вы строили свои заявления исходя из этой самой вежливости и правил хорошего тона. Не пошел ты, а пошли вы…
– Козлы… –
Старик помолчал задумчиво.
– Нет, вот тут можно было и в единственном числе. Козел, но на «вы».
– Вы все – козлы! – повысил голос Севка.
Он уже начал ощущать свое тело, смог несколько раз сжать и разжать кулаки.
– Слишком общо, – печально покачал головой Евграф Павлович. – Ну да ладно, какие ваши годы. Значит, из того, что ваше награждение было подготовлено заранее, следует, что фраза Евгения Афанасьевича о том, что вас собирались награждать посмертно, не соответствует действительности. Вам соврали, а вы проглотили это вранье, даже не задумавшись. Вот поразите старика, сами придумайте, зачем это вас награждали да еще с такой помпой. Ну, не разочаровывайте генерала от геронтологии.
Севка снова собрался послать уважаемого генерала в задницу. Потом решил, что раз уж так вышло, раз уж все равно не получается встать и оторвать дедушке башку, то можно воспользоваться моментом и подумать.
Тем более что дедуля не врет. Похоже, что не врет. И зачем-то ему нужно, чтобы Севка сам допер до глубинного смысла происходящего.
Итак, Севке было сказано, что его помиловали в последний момент, что именно убийство массажиста с немецким именем заставило комиссара пересмотреть свое решение. То есть генерал со звездами в петлицах ждал на сцене, корреспондент топтался возле подмостков, сгорая от нетерпения увековечить героя и разместить его фото…
Фото.
«Блин», – подумал Севка. В завтрашнем номере этой самой «Красной звезды» появится не только приказ о награждении и заметка с именем Севки и фамилией, но и его фотография. Значит, им нужно было, чтобы фотография появилась и чтобы Севку увидели люди… Посмертно этот номер не получился бы, ясное дело.
То есть, так или иначе, Севку вывели бы в зал, наградили и сфотографировали. Как? Очень просто. Даже Севка, лежащий на полу и остро переживающий унижение, смог быстро составить краткий конспектик несостоявшегося разговора в подвале.
Севка, конечно, орет под умелыми прикосновениями массажиста, открывается дверь, и входит комиссар. Видит непотребство, возмущается и говорит, что хватит, что не нужно, что тот самый Талалихин таки протаранил немца ночью под Москвой, и это значит, что Севочка не врет, что хватит делать ему бо-бо, нужно отмыть, накормить и наградить. Что все классно, что теперь Севку будут любить, холить и лелеять, выспрашивая у него информацию о будущем по капельке да по граммулечке… А если он откажется, то его, как проституток в Париже, будут стимулировать. И поверил бы Севка? Конечно, поверил бы. Ведь и на самом деле поверил, решил, что за убийство и за волю к победе получил приз зрительских симпатий.
«Ну и зачем меня награждали?» – подумал Севка, глядя вверх, туда, где в сумраке прятался потолок. За окном потихоньку вечереет, шторы к тому же задернуты. Севка уже и старика толком не видит, слышит его дыхание, ровное, четкое, но самого не видит. Только движения чего-то темного на еще более темном фоне. Ага, кожа обивки дивана немного отблескивает, а силуэт генерала – нет.
«А в бок давит кобура», – отстраненно подумал Севка. Еще немного, станет совсем темно, можно будет осторожно дотянуться до нее, расстегнуть, достать револьвер и влупить все семь пуль в этот кусок неблестящей темноты.