1том. Стихотворения. Коринфская свадьба. Иокаста. Тощий кот. Преступление Сильвестра Бонара. Книга моего друга.
Шрифт:
— Прекрасно! — воскликнул я. — Вот взрыв страстей! Не надо отзываться плохо о страстях. Достаточно вспышки страсти, чтоб грудной младенец стал таким же страшным, как китайский божок. Дочь моя, я вами доволен. Приобретайте сильные страсти, развивайте их и растите вместе с ними. И когда позднее вы подчините себе ваши страсти, их сила станет вашей силой, их величие — вашей красотой. Страсти — духовное богатство человека.
— Какой шум! — воскликнула Сюзаннина мама. — В этой комнате не слышно друг друга; тут и философ несет всякий вздор, тут и младенец кричит, принимая нарисованного петуха за настоящего. Бедные женщины! Сколько нам надо здравого смысла, чтобы уживаться с мужем и детьми!
— Ваша дочь, — ответил я, — впервые устремилась на поиски прекрасного. Это очарование бездны, сказал бы романтик; это естественное занятие благородных
268
Перевод Д. С. Самойлова
Сегодня вечером закончился двенадцатый месяц жизни Сюзанны, и за год, прожитый на этой древней земле, она приобрела большой опыт. Взрослый человек, который за двенадцать лет сделал бы столько полезных открытий, сколько Сюзанна за двенадцать месяцев, был бы полубогом. Дети — непризнанные гении: они овладевают миром со сверхчеловеческой энергией. Ничто не может сравниться с этим первым толчком жизни, с этим первым ростком души.
Вы постигаете, что эти крохотные существа видят, осязают, говорят, наблюдают, сравнивают, помнят? Вы постигаете, что они ходят туда, сюда, взад и вперед? Вы постигаете, что они играют? И то, что они играют, особенно чудесно, ибо игра — основа всякого искусства. Куклы и песни — вот вам уже почти весь Шекспир.
У Сюзанны есть целая корзина игрушек, но только некоторые из них — игрушки по своей природе и по своему назначению: это животные из некрашеного дерева и резиновые голыши. Все прочее превратилось в игрушки по прихоти судьбы: тут и старые кошельки, и сломанные коробочки, и лоскутки, и складной метр, и футляр для ножниц, и грелка, и железнодорожный указатель, и камешек. Все эти вещи в самом жалком состоянии. Сюзанна ежедневно вытаскивает их из корзины и отдает матери. Она не выделяет ни одну из них и не делает никакого различия между своими скромными сокровищами и всеми остальными вещами. Весь мир для нее — огромная резная и раскрашенная игрушка.
Если проникнуться таким восприятием природы и объяснить им все поступки и мысли Сюзанны, то невольно залюбуешься логикой этого крохотного существа. Но мы судим о Сюзанне соответственно нашим, а не ее представлениям. А так как у нее не наш разум, мы полагаем, что у нее вообще нет разума. Какая несправедливость! Зато я стою на правильной точке зрения и вижу последовательный ум там, где люди обычно видят лишь бессвязные действия.
И я не ошибаюсь; я не ослепленный любовью папаша; я знаю, что моя дочь ничуть не лучше других детей. Рассказывая
— Милый друг, у нас очень хорошенькая дочурка.
А она отвечает мне примерно то же, что ответила г-жа Примроз [269] своим соседям на подобный же комплимент:
— Друг мой, Сюзанна такая, какой ее создал бог: если хорошая, то и красивая.
И говоря это, она обволакивает Сюзанну долгим, чудесным и ясным взглядом, и всякому становится понятно, что под опущенными ресницами ее глаза сверкают любовью и гордостью.
Я настаиваю, я говорю:
269
…то же, что ответила г-жа Примроз… — Здесь имеется в виду роман английского писателя XVIII века Оливера Гольдсмита «Векфильдский священник» (1766), где обличается безнравственность аристократов и прославляются благочестие и буржуазные добродетели скромного сельского священника пастора Примроза и его семейства.
— Согласись, что она очень хорошенькая.
Но у матери есть целый ряд причин не соглашаться со мной, и я их знаю лучше ее самой.
Ей хочется еще и еще раз услышать от других, что ее дочурка прелестна. Она считает, что самой говорить об этом неудобно и неделикатно. А главное, — она боится оскорбить какую-то невидимую тайную силу, она сама не знает какую, но она чувствует, что эта сила притаилась во мраке и готова наказать детей за то, что их мамы так ими гордятся.
Да и какой счастливец не трепещет перед этим призраком, обязательно притаившимся в комнате за занавесками? Кто, обнимая вечером жену и ребенка, посмеет воскликнуть в присутствии незримого чудовища: «Дорогие мои, сколько счастья и красоты в нашей жизни!» И потому я говорю жене:
— Вы правы, милый друг, правы, как всегда. Здесь, под этой скромной кровлей обитает счастье. Тише! Как бы не спугнуть его. Афинские матери страшились Немезиды [270], этой вездесущей и незримой богини, о которой им было ведомо лишь то, что в ней воплощена ревность богов. Немезида… Увы!.. ее перст узнавали повсюду, ежечасно, в том повседневном и вместе с тем таинственном, что именуют несчастным случаем. Афинские матери!.. Я люблю представлять себе одну из них, баюкающей под стрекотанье цикад, в тени лавра, у подножия домашнего алтаря, своего нагого, как маленький бог, младенца.
Я воображаю, что ее звали Лизилла, что она страшилась Немезиды, как страшитесь ее вы, мой друг, и что, как и вы, она вовсе не стремилась унизить других женщин блеском восточной роскоши и хотела одного: чтобы ей были прощены ее счастье и красота… Лизилла! Лизилла! неужели ты промелькнула, не оставив на земле даже тени твоего образа, дуновения твоей чистой души? Неужели ты исчезла так бесследно, словно тебя никогда не было?
Мать Сюзанны прервала причудливую нить моих мыслей.
— Друг мой, — спросила она, — почему вы так говорите об этой женщине? Она прожила свой срок, как и мы проживем свой. Такова жизнь.
— Значит, по-вашему, душа моя, то, что существовало, может больше не существовать?
— Конечно. Я не похожа на вас, друг мой. Вы всему удивляетесь.
Она говорила спокойно, доставая ночную рубашку Сюзанны. Но Сюзанна решительно отказалась укладываться спать.
В римской истории этот отказ был бы увековечен, как черта характера, достойная Тита Ливия, Веспасиана или Александра Севера [271] , но Сюзанну за этот отказ бранят. Вот она, человеческая справедливость! По правде говоря, Сюзанна желает бодрствовать вовсе не для того, чтобы пещись о благе империи, а только для того, чтобы порыться в ящике старого голландского комода, пузатого, с тяжелыми медными ручками.
271
…черта характера, достойная Тита Ливия, Веспасиана или Александра Севера… — Здесь упоминаются исторические личности, известные твердостью характера. Тит Ливий (см. прим. к стр. 530) — прославлявший в своих сочинениях древние республиканские доблести римлян; Александр Север (III в.) — римский император, по преданию обладавший строгим и благородным нравом; Веспасиан (I в.) — римский император, отличавшийся в своем быту суровостью и презрением к внешнему блеску.