21 день
Шрифт:
— Может и выйдет по-твоему! — сердито клокотнула она. — Но и ты добра не жди, вот только улучу минутку и не поленюсь наступить на твою беззубую челюсть. Завалишься здесь, перед дверью, и старуха, как тебя увидит, наверняка прихватит на растопку. Туда тебе и дорога…
— Поделом этой старой забияке! — едва слышно стукнула телега, потому что за время сырой, прохладной погоды все шпунты у нее ослабли и трещать не было мочи. — Ката права!
— Подумаешь, уж ничего и сказать нельзя! Хочешь сделать как лучше, предостеречь желаешь!.. — смутились грабли. — А Ката могла бы и припомнить, кто именно
— Ха-ха-ха! — разразился смехом бочонок, в него по нечаянности залетела оса, нанюхалась винных паров и, пьяно жужжа, тыкалась по стенкам в поисках выхода; ее-то голосом и воспользовался бочонок, потому что сам от природы был безголосый.
— Ха-ха-ха! Лети кверху, малышка, там найдешь пролом в обруче, если хочешь выбраться наружу. Хотя мой тебе совет не торопиться домой. Лучше проспись, чем в таком виде перед царицей показываться. Женщины на этот счет вообще народ щепетильный, а уж царицы и подавно… Среди нашей братии царей да цариц отродясь не бывало, только маленькие бочата и большие бочки, и тот считался первым, в ком напиток был благороднее…
— Опять нализался! — прошептали грабли.
— А хоть бы и так, тебе что за дело, старая ведьма! От злости вся высохла, как палка! Нализался я, видите ли!.. Тебя забыл спросить, карга беззубая!.. Давай, малышка, держись правее и выберешься… Хотя, конечно, жаль с тобой расставаться: уйдешь и унесешь мой развеселый голос…
— Пьянчужка окаянный!
— А по-моему, он очень здраво рассуждает! — пиджак опять провис складками, потому что сырость из него улетучилась, весь он сделался легче, и пропала боязнь, что ненароком можно сорваться с крюка. — На редкость разумные речи, разве пьяный мог бы так трезво рассуждать! Помню, мой старый хозяин иной раз хлебнет, бывало, лишнего, и тогда от него таких связных слов и не дождешься, зато…
— Не будем отвлекаться! — свистнула коса, призывая всех к порядку. — Такой спор надо пресекать единым махом: бочонок рассуждал по справедливости, а грабли злопыхательствовали…
— По своему обыкновению! — пискнула мышь.
— Верно: по своему обыкновению! — подтвердила коса. — Но грабли — мой собрат по ремеслу, поэтому прошу Кату хорошенько обдумать свое намерение опрокинуть грабли…
— Граблям тоже не мешало бы обдумывать свои слова! — чирикнул воробей. — Хотя нас этим не напугаешь…
— Тебе легко рассуждать сверху! — кудахтнула Ката и хотела еще что-то добавить, но в этот момент на дверной косяк упала тень, и весь сарай замер в молчании.
В дверях стоял Шарик, сдержанно помахивая хвостом.
— Думаю, дай загляну на минутку, — как бы говорило это его движение, — Кату проведаю, раз уж она отогнала от меня сон, да и мухи все равно не дают заснуть.
Сарай затаился, мышка стремглав метнулась в нору, а пес направился к плетеному кузову, где Ката с весьма умеренной радостью поджидала незваного визитера.
Шарик встал на задние лапы, обнюхал гнездо и все вокруг него и одобрительно вильнул хвостом.
— Все в порядке, Ката! При ночном обходе загляну и сюда разок-другой, так что ты спи спокойно. Да и мышь пусть не беспокоится; передай, что я видел, как она убегала, только ведь меня не проведешь — запах-то мышиный я чую. Но мышь для меня — слишком мелкая добыча и ничтожный противник, не связываться же с ней такому испытанному борцу, как я. Зато кошку, если тут застану, разорву в клочья, а если учую запах хорька, то приведу подмогу: есть у меня одна приятельница — большая мастерица хорьков, ласок и крыс ловить. Правда, ноги у нее чуть кривоватые, но уж такая она уродилась, ничего не поделаешь. Зато во всем остальном весьма симпатичная дама…
С этими словами Шарик удалился, но на прощание поприветствовал дверной косяк, подняв заднюю ногу.
Косяк лишь через некоторое время пришел в себя от возмущения.
— Ну что за глупая привычка! — сердито скрипнул он. — И уж хоть бы оставлял свой след не каждый раз в одном и том же месте!
— Шарик — молодец! — шевельнулась, отстаивая свою точку зрения, Ката. — Теперь у меня на душе гораздо спокойнее.
— И у меня тоже! — пискнула мышь. — Он обещал не трогать меня. Только бы вел себя поумнее и порасторопнее.
— Ум и доброта редко сочетаются, это каждому воробью известно! — чирикнул Чури и вымел из гнезда целую кучку яичной шелухи.
— Ой, до чего добрый наш Чури! — пискнула мышка без всякой задней мысли, и все в сарае, включая сердитых ос, весело улыбнулись. Ведь мышь не вдумывалась в двойной смысл своих слов, а Чури тотчас клюнул на похвалу и впрямь уверовал в собственную безграничную доброту.
Но, возможно, улыбка расцвела оттого, что солнце стало клониться к закату, и золотистое сияние, устремленное навстречу сумеркам, озарило глубину сарая, где все предметы жили своей жизнью, и в этом сиянии сонмы крохотных, невесомых пылинок резвились, колышимые токами тепла.
Теперь даже прелая соломенная труха на полу сарая просохла окончательно, а теплая, рыхлая земля на грядках приобрела светло-бурый оттенок.
Деревья кажутся глазу явно зеленее, чем утром, но и белизны в их кронах прибавилось: развернулись новые листочки, а бутоны уступили место цветам. Предзакатные тени уже вытягиваются в длину, сладостно дурманящее ликование цветов волнами перекатывается под сенью деревьев, небольшая группка ос, посланных со специальной целью, внимательно обнюхивает место порушенного гнезда, чтобы установить, улетучился ли запах дегтя; пчелы запыхавшись спешат к дому с шариками цветочной пыльцы на ножках; выпученные жабьи глаза горят азартным охотничьим блеском, и стоит какой-нибудь ничего не подозревающей мухе или комару пролететь перед местом засады, как жаба молниеносно подхватывает добычу языком и заглатывает ее.
Движения старой женщины, работающей в огороде, становятся усталыми, медленными, наконец она подпирает щеку ладонью и говорит сама себе:
— Ну, чего ты надрываешься, Юли? Кому теперь это нужно?
И в сгущающихся сумерках печаль тенью скользит по земле.
Ночь выдалась тихая, звездная, и рассвет не заставил себя долго ждать: над нежной дымкой тумана вдоль восточной кромки неба вспыхнула яркая заря. Ката теперь все старательнее переворачивала яйца. Прошли добрых две недели с тех пор, как она начала насиживать, хотя старой курице, конечно, было невдомек, что значит «две» и что такое «неделя».