210 по Менделееву
Шрифт:
– Ну что ты вновь запыхтел, Лёва? Обязательства у нас прежде всего перед собой. Ты правильно вспомнил о романе. А какой будет следующий? Почему бы не подумать о следующем и не взглянуть более серьезно на то, что происходит сейчас? Ответь, например, на такой вопрос. Кому пришла в голову идея устроить погребение Люсинова по мусульманскому обычаю?
– Наверное, ему самому, – вяло заметил Багрянский.
– Тогда скажи зачем? – не унимался Духон.
– Не знаю.
– То-то и оно. А почему бы нам не поискать ответы на наши вопросы?
– Много мы в этом понимаем… Я имею в виду
– Нам не надо ничего понимать в химии, – быстро возразил Духон. – Тут, думаю, все тоньше – и проще одновременно.
– Допустим, подумаем, – нехотя согласился Багрянский. – Но прежде сам спроси Эленского, зачем он погнал нас на кладбище. Может, зацепка тут?
– И спрошу!
– А пока еще вопрос. Скажи на милость, где твоя выдающаяся галеристка леди Соутбридж, ради которой мы, собственно, и притащились в Лондон? Вдруг этот скотский Ярд все-таки потребует конкретных объяснений, почему мы здесь оказались… Наверняка мадам Соутбридж – аристократическая стерва. Приглашала тебя, приглашала, а сама словно сквозь землю провалилась. Так, между прочим, светские б… не поступают, тем более в Англии. Долго мы ещё будем ждать, пока эта сучка объявится?
– Осторожнее в выражениях, Лёвушка! Ты же не на улице, публика в пабах разная, так что не болтай лишнего. Вдруг рядом пьет пиво родственник леди Соутбридж или того хуже – филер того самого Барлоу?
– Ну да, конечно. Виноват. Нынче тут почти все понимают по-русски…
– Хорошо, что сейчас время такое – сразу после открытия здесь малолюдно, – заметил Духон.
Устроившись за своим любимым столиком, приятели уже поглотили по полпинты «Гиннесса» и по два двойных «Джеймесона».
– Не протух? Свежий? Ты так осторожно пробовал, словно боялся отравиться, – ехидно обронил Лев, намекнув на известный анекдот.
– Люсинов не боялся, а что с ним произошло, мы знаем, – парировал Александр.
Оба замолчали.
– И еще. Да будет тебе известно: леди Маржи Соутбридж – потомок очень древнего рода.
– Ты уже сообщал мне, что её родословная берёт начало чуть ли не со Средневековья, – закрыв глаза, устало вымолвил Багрянский. – Но от этого не легче. Признайся, Саша, ты просто прикипел к галеристке, а твое намерение купить у неё картину – элементарный повод встретиться.
– Не болтай ерунду, Лева! Во-первых, я её в глаза никогда не видел и общался только по телефону. Во-вторых, она английская аристократка, поэтому, как водится, выглядит, наверное, страшнее атомной войны. Местные аристократы в большинстве своем все такие. Так что прикипел я не к ней, а к неизвестному полотну кисти Джозефа Тёрнера, которое дама выставляла два месяца назад на вернисаже в Париже.
– А что в картине такого особенного?
– Ты, Лёва, ни черта не смыслишь в живописи, поэтому помолчи. Для тебя вся живопись начинается и заканчивается Кукрыниксами, а у меня в коллекции, к твоему сведению и к моему сожалению, практически отсутствуют полотна английских мастеров. А тут выпал случай приобрести картину самого Тёрнера! Ему даже великий Констебль в подмётки не годится! Понимаешь или нет?
– Нет, не понимаю. Я вообще только от тебя впервые и услышал, что был такой художник.
– Неуч ты и невежда, Лев Владимирович!
Александр выудил из сумочки с портативным компьютером листок и протянул Багрянскому. Мол, ознакомься.
Тот, не поленившись, принялся читать вслух:
«Джозеф Мэллорд Уильям Тёрнер родился 23 апреля 1775 года в Лондоне в семье брадобрея. В историю мировой живописи Джозеф Тёрнер вошел как родоначальник принципиально нового отношения к цвету и создатель редких световоздушных эффектов. Знаменитый русский критик Стасов писал о Тёрнере: тот нашел собственную дорогу и совершил великие чудеса, задумал изобразить солнце, солнечный свет и солнечное освещение с такою правдою, какой до него в живописи еще не бывало. И он стал добиваться передачи солнца во всей его лучезарности…»
– Галиматья какая-то! – нетрезвым голосом заключил Багрянский, оторвавшись от чтения. – Ну, намазюкал тот Джозеф когда-то солнце и что? И из-за какой-то его картинки для «Мурзилки» ты сорвался в Лондон?!
– Сей вопрос больше обсуждению не подлежит. Хочешь вернуться в Москву – пожалуйста, возвращайся! Я тебе даже дорогу покажу!
– Щас… Ты что, старик, не понимаешь? Да стоит нам только двинуться с места, как британские Пинкертоны вновь приплетут нам Люсинова! Ведь дядя Стёпа из Скотланд-Ярда, который нас допрашивал, может заявиться снова…
– Ну и пусть заявляется! Интересно же побывать хоть разок в шкуре свидетелей или даже подозреваемых, – рассмеявшись, ответил Александр.
– Ишь что придумал! Уверяю, такой чести мы не дождемся. Кстати, думаю, нам не помешало бы самим обследоваться у врачей. Может, и мы уже отравлены тем самым полонием-210… Недаром же об этой заразе трубят все газеты и телеканалы!
Духон уже не слушал фантазии Багрянского, явно размышляя о другом.
– А ведь действительно, куда подевалась наша леди Макбет, то бишь Соутбридж? – неожиданно вернулся он к теме своего приезда в Лондон. – Завтра надо будет вновь наведаться в ее галерею.
И тут, словно в сказке, в ответ на прозвучавшее предложение противно затрынкал его мобильный телефон.
– Александр Духон? Я не ошиблась? – послышался в трубке мягкий женский голосок.
– Да, я слушаю…
– Здравствуйте, с вами говорит Маржи Соутбридж. Ради всего святого, мистер Духон, извините меня за то, что я нарушила договорённость. Однако, поверьте, это произошло не по моей вине… Так сложились обстоятельства, и я не смогла… Дело в том, что со мной приключились странные и печальные события. И я сейчас, признаться, немного нездорова. Но об этом после…
Речь женщины звучала взволнованно, сбивчиво и странно. Но Духон слушал не перебивая.
– Интересующая вас картина находится в моей домашней коллекции. Мистер Духон, вас не затруднит завтра к полудню приехать в мой замок?
– А где он находится?
– О, совсем недалеко от Лондона. Форестхилл… может, слышали? Если вы пожелаете, сэр, то сможете погостить у меня некоторое время, и мы с вами окончательно договоримся об условиях сделки…
– Ну, что я говорил?! – промычал Багрянский, которому был слышен весь разговор.