22 июня… О чём предупреждала советская военная разведка. «Наступающей ночью будет решение, это решение – война»
Шрифт:
До настоящего времени памятная записка в германских архивных фондах не выявлена. 28 апреля 1941 года Эрнст фон Вайцзеккер телеграфировал Риббентропу свое заключение по поводу записки Шуленбурга:
«Свою точку зрения относительно германо-русского конфликта я могу сформулировать в одном предложении: если бы любой сожженный русский город представлял для нас такую же ценность, как потопленный английский военный корабль, то я бы высказался за германо-русскую войну этим летом; но я считаю, что против России мы добьемся лишь военной победы, а в экономическом отношении, напротив, проиграем… То, что в военном плане мы продвинемся до Москвы и даже дальше, я считаю само собой разумеющимся. Но я в высшей степени сомневаюсь, что мы сможем, учитывая известное пассивное сопротивление славян, воспользоваться завоеванным. Я не считаю Российскую империю действенной силой, которая может заменить коммунистическую систему и присоединиться к нам, а тем более подчиниться нам. То есть мы, очевидно, должны считаться с тем, что сталинская система сохранится в Восточной России и Сибири и что весной 1942 года военные действия возобновятся. Окно в сторону Тихого океана останется закрытым…
Вероятно, может считаться заманчивым нанести смертельный удар коммунистической системе и, может быть, даже сказать, что по логике вещей нам следует именно сейчас дать команду на вторжение на евроазиатский континент для борьбы против англосаксов и их охвостья. Но решающее значение имеет лишь одно – ускорит ли эта операция крушение Англии»15.
Военный разгром России, продолжал Вайцзеккер, вряд ли лишит англичан надежд на то, что русские рано или поздно станут их союзниками и это обеспечит Англии победу. Наоборот, «германское нападение на Россию даст англичанам лишь новый моральный стимул» для продолжения войны. «Оно будет ими расценено как германское сомнение в нашем успехе в борьбе против Англии. Тем самым мы не только признаем, что война будет длиться еще долгое время, но и удлиним ее вместо того, чтобы сократить».
Сохранилась сделанная Шуленбургом запись беседы Гитлера с ним о позиции СССР в отношении «третьего рейха». Немецкий посол доложил рейсхканцлеру, что Россия «обеспокоена слухами, предсказывающими немецкое нападение на нее» и что он не может «поверить в то, что Россия когда-либо нападет на Германию», напротив, Шуленбург настаивал на своем убеждении, «что Сталин готов сделать нам еще более далеко идущие уступки»:
«Фюрер упомянул, что во время визита Мацуоки в Москву я находился там, и спросил: как воспринимают русские договор [о нейтралитете]? Я ответил: русские очень обрадованы его заключением, несмотря на то, что им пришлось пойти и на уступки.
Затем фюрер спросил, кой черт дернул их заключить пакт о дружбе с Югославией. Я высказал мнение, что здесь речь идет исключительно о заявке русских интересов на Балканах. Россия не имеет специфических интересов в Югославии, но имеет принципиальные интересы на Балканах в целом. Фюрер сказал: заключение русско-югославского пакта о дружбе вызвало у него такое чувство, что Россия хочет нас припугнуть. Я отрицал это и повторил: русские имели целью только заявить о своих интересах и действовали все же корректно, проинформировав нас о своих намерениях.
Потом фюрер сказал, что ему все еще неясно, кто же, собственно, стоял за переворотом в Югославии: Англия или Россия? По его мнению, это были англичане, между тем как у всех балканских народов сложилось впечатление, что это была Россия. Я ответил: на взгляд из Москвы, нет оснований считать, что Москва приложила к этому руку. Югославский договор появился на свет только тогда, когда сама Югославия проявила инициативу и послала в Москву офицеров, которые предложили ей этот договор. Теперь Россия вновь обеспокоена слухами, предсказывающими немецкое нападение на нее. Фюрер подчеркивает, что это сами русские начали сосредоточение войск, когда без всякой нужды сконцентрировали в Прибалтике большое число дивизий (здесь и далее выделено мной. – М.А.). Я объяснил, что дело здесь в общеизвестном стремлении русских к 300-процентной безопасности. Если мы с какой-либо целью посылаем одну дивизию, то они с той же целью, чтобы быть вполне уверенными [в своей безопасности], посылают 10. Я не могу поверить в то, что Россия когда-либо нападет на Германию. Фюрер ответил: события в Сербии служат ему предостережением. То, что там произошло, – пример ненадежности [русского] государства как партнера. Хотя он и не верит, что [англичане] могут купить Россию для нападения на Германию, у русских все же остались сильные чувства ненависти [к ней], а, прежде всего, остались неизменными русские намерения продвинуться дальше в Финляндии и выйти на Дарданеллы – это дал ясно понять во время своего визита Молотов. Обдумывая все это, он обязан быть осторожным.
Я указал на то, что Криппсу (английский посол в СССР. – М.А.) только через шесть дней после заключения русско-югославского договора удалось попасть на прием, да и то только к заместителю Молотова Вышинскому. Далее я напомнил, что Сталин сказал Мацуоке: он поклялся быть верен оси и не может сотрудничать с Англией и Францией. Я напомнил также сцену на вокзале, которую Сталин намеренно инсценировал, дабы публично продемонстрировать свое желание сотрудничать со странами оси. В 1939 г. Англия и Франция не жалели сил для того, чтобы привлечь Россию на свою сторону. И если Сталин даже в то время, когда Англия и Франция были еще сильны, не решился остановить свой выбор на них, то не думаю, чтобы он принял такое решение именно сейчас, когда Франция уничтожена, а Англии нанесены тяжелые удары. Напротив, я убежден в том, что Сталин готов сделать нам еще более далеко идущие уступки. Нашим хозяйственным представителям дали понять, что (если мы своевременно заявим об этом) в следующем году Россия смогла бы поставить нам 5 миллионов тонн пшеницы. Приведя различные цифры, фюрер высказал мнение, что русские поставки ограничены транспортными возможностями. Я указал на то, что транспортные трудности можно устранить более сильным использованием русских портов»»16.
«Сталин готов сделать нам еще более далеко идущие уступки» был уверен Шуленбург и пытался убедить в этом Гитлера.
«Личная встреча Гитлера с графом Шуленбургом состоялась 28 апреля (продолжалась полчаса, с 17.15 до 17.45. – М.А.)». – Пишет в своих воспоминаниях Хильгер. – «Посол увидел, что его памятная записка лежит у Гитлера на столе, но ни по одному слову Гитлера не смог судить, прочел тот ее или нет.
Однако, прощаясь, Гитлер вдруг без всякой связи с предыдущей беседой бросил: «И еще одно, Шуленбург: вести войну против России я не собираюсь!»
Когда 30 апреля посол вернулся в Москву, он отвел меня на аэродроме в сторону и прошептал: «Жребий брошен, война – дело решенное!» Только по дороге в посольство он сообщил мне о последней реплике Гитлера. На мой удивленный вопрос, как же это согласуется с его первыми словами, Шуленбург ответил: «Гитлер намеренно обманывал меня»»17.
Война была решенным делом, вопрос только, когда Гитлер собирался ее развязать? Однозначно 22 июня?
Поездка Шуленбурга не остановила его в попытках из Москвы «образумить» Гитлера. Последний же, учитывая и антивоенную записку германского посольства, не отказался от просчета вариантов развития германо-советских отношений, полагая, что в любой момент он может перенаправить военную машину – «Я так решил!».
До 22 мая, когда должны были начаться интенсивные переброски войск на Восток Германии и Генерал-губернаторства, любое решение Гитлера не могло быть поставлено под сомнение. Однако после этой даты это уже была иллюзия последнего, поддерживаемая начальником штаба верховного главнокомандования вермахта и главнокомандованием сухопутных войск, которые 22 июня 1941 года, как дату вторжения, воспринимали уже как реальность и отступать от этого не собирались. Руководство вермахта однозначно решило для себя, что «соответственные германские контрмеры» почти законченному сосредоточению «русских сил на германской восточной границе» являются неотложными. И это было весомым аргументом, в отстаивании своей позиции перед Гитлером.
Поэтому любая поступавшая информация после 22-го мая, которая ставила под сомнение агрессию против Советского Союза, являлась уже дезинформацией, хотя у Гитлера на этот счет могло быть иное мнение.
Все его сомнения и метания должны были быть прекращены 10 июня, когда верховным главнокомандованием вооружённых сил (а значит и им самим), когда днём «Д» операции «Барбаросса» было назначено 22 июня 1941 года. Однако и на этот раз в угоду Гитлеру была оговорена возможность переноса объявленного срока.