25 июня. Глупость или агрессия?

Солонин Марк Семенович

Отдавшись во власть негативных эмоций, Сталин начал совершать одну ошибку за другой. Зачем было устраивать весь этот глупейший спектакль с «правительством Куусинена»? Зачем было публично называть вооруженного противника «блохой» и «козявкой»? Зачем было кричать про «красное знамя над президентским дворцом в Хельсинки». ДО ТОГО как Красная Армия вошла в Хельсинки? Зачем было загонять себя в ситуацию, из которой нельзя было выйти без потери престижа? Почему 230 тыс. снарядов в день стали сыпаться на финские укрепления в последние, а не в первые дни войны? Почему Красная Армия начала боевые действия всего лишь одной третью тех сил, которые были сосредоточены на финском ТВД в конце войны?

К сожалению, на все эти вопросы есть конкретный ответ. К сожалению, потому что та же самая ошибка была повторена Сталиным — только с неизмеримо более тяжелыми, катастрофическими последствиями — летом 1941 года. Сталин не принимал во внимание то, что в его эпоху называлось «сознательностью», а сегодня — «человеческим

фактором». Оценивая соотношение сил противоборствующих сторон, Сталин считал дивизии, пушки, танки, самолеты. Всего этого у него было много, очень много, в десятки раз больше, чем в упрямой Финляндии. Какие же могли быть сомнения в неизбежной и скорой победе? И никто из толпы тупиц и лизоблюдов, которыми он себя окружил, не набрался смелости сказать Хозяину, что один полк финских резервистов, готовых умереть ради того, чтобы не жить под властью Сталина, в бою будет стоить больше двух кадровых дивизий Красной Армии. набранных из подневольных колхозных рабов. Более того — Сталина хором уверяли в том, что его подданные «как один человек с радостью готовы отдать жизнь за великое дело Ленина–Сталина, и во имя этой идеологии бойцы, командиры и политработники готовы всегда отдать свою жизнь» (Ворошилов, речь на 18-м съезде ВКП(б)). Впрочем, чего мы хотим от Ворошилова, если и сегодня, без малого через семьдесят лет, обсуждая причины неудачного дебюта Красной Армии в финской войне, многие российские историки продолжают жевать старую мочалку про «лютый мороз», «растянутость коммуникаций», «несокрушимые доты линии Маннергейма»…

Свои ошибки товарищ Сталин никогда не признавал публично, но почти всегда быстро осознавал и с несокрушимой настойчивостью исправлял. Неудачу декабрьского наступления он оценил вполне адекватно, т.е. соответственно реальности. Без утешительного самообмана, но и без паники. Да и с чего бы ему было паниковать? 18 тысяч убитых и пропавших без вести? Не велика беда — летом 1938 года, в разгар большого террора за один день расстреливали по 5 тысяч человек. И ничего. Бабы новых нарожали. Двух дивизий против одного финского полка маю? И это решаемо — пришлем 12 дивизий. И у нас еще останется. Снаряды были, пушки были, дивизии были, значит, и окончательный разгром финской армии был всего лишь вопросом времени.

Но вот времени-то Сталину и не хватило.

К опасности военного вмешательства англо-французского блока Сталин отнесся очень серьезно — и это также было вполне адекватно реальности. Угроза была слишком велика, чтобы ее можно было просто игнорировать. Нет, разумеется, никакого «150-тысячного экспедиционного корпуса», которым советские историки-пропагандисты десятки лет пугали доверчивых людей, не было и в помине. После всех бесконечных совещаний, заседаний, обсуждений и заявлений союзники (Англия и Франция) твердо и конкретно пообещали Маннергейму, что к концу марта (!!!) в Финляндию прибудет «первый эшелон» в составе трех бригад и нескольких отдельных батальонов обшей численностью 15,5 тыс. человек. В порядке утешения добавили, что «это будут отборные войска», а следом за первым эшелоном в Финляндию (если она к тому времени еще будет существовать) прибудет и второй эшелон, состоящий — страшно сказать — из трех британских дивизий. Разумеется, это совсем не те силы, которыми можно было радикально изменить соотношение сил на финском ТВД или по крайней мере смутить Сталина. Его опасения были связаны с тем, что союзники воспользуются ситуацией для того, чтобы вывернуться из войны с Германией. («Воевать-то они там воюют, но война какая-то слабая, то ли воюют, то ли в карты играют. Вдруг они возьмут и помирятся, что не исключено».)

Такое развитие событий было вполне вероятным, и оно грозило развалить весь стратегический план Сталина по использованию европейской войны в своих целях. До этого он, подобно мудрой обезьяне из китайской притчи, «сидел на горе, наблюдая за схваткой двух тигров». В этой комфортной позиции советские руководители хотели бы сидеть и дальше. («Если уж у этих господ имеется такое неудержимое желание воевать, пусть воюют сами, без помощи Советского Союза. (Смех. Аплодисменты.) Мы бы посмотрели, что это за вояки». Молотов, речь на сессии Верховного Совета СССР 31 августа 1939 г.) Теперь, в условиях затянувшейся войны с Финляндией, мало того что все увидели, какие «вояки» сидят в Кремле, но и господа Даладье и Чемберлен (у которых, как известно, никогда не было «неудержимого желания» воевать против Гитлера) получили прекрасный повод для того, чтобы повернуть пушки в другую сторону.

В создавшейся к началу 1940 г. ситуации сделать это им было бы одновременно и легко, и выгодно. Легко, потому что Лига Наций уже приняла соответствующие резолюции, в которых действия Советского Союза были названы «агрессией», а всех участников Лиги Наций призвали оказать помощь жертве агрессии. Таким образом, неоспоримая правовая база для вооруженного вмешательства в войну на стороне Финляндии была создана. Кроме того, «не по разуму усердный» товарищ Молотов своими совершенно разнузданными речами публично обнажил (и даже более — значительно преувеличил)

роль СССР как фактического союзника гитлеровской Германии. А это позволяло представить всему миру любые антисоветские действия (в том числе и планировавшиеся авиационные удары по нефтепромыслам Баку) как удар по «базе тылового снабжения» фашистского рейха. Исключительная выгода положения заключалась в том, что после высадки на севере Норвегии англо-французский экспедиционный корпус просто не мог пройти в Финляндию иначе, чем через район шведских железных рудников Елливаре–Кируна. Рассекреченные после войны документы командования союзников однозначно свидетельствуют о том, что установление контроля над шведскими рудниками и незамерзающими портами Норвегии интересовало их гораздо больше, нежели благородная миссия «спасения Финляндии» [65].

Как бы повела себя Германия, если бы вооруженный конфликт между СССР и англо-французским блоком стал реальностью? Об этом можно только гадать. Но не приходится ни на минуту усомниться в том, как оценивал возможное развитие ситуации сам Сталин. «Надо запомнить самое важное — философию Ленина. Она не превзойдена и хорошо было бы, чтобы наши большевики усвоили эту философию». А в соответствии с этой «непревзойденной философией» международная буржуазия в любой момент должна была отбросить все свои внутренние разногласия и объединиться для борьбы с первым в мире «пролетарским государством». Навязчивая идея о том, что «они вдруг возьмут и помирятся» как ночной кошмар преследовала Сталина на протяжении всей мировой войны. Даже после того, как Черчилль и Рузвельт — в полном противоречии со всей «философией Ленина» — бросились спасать его из той западни, в которую он сам себя загнал, маниакальная подозрительность Сталина не стала меньше. Тогда же, зимой 1940 года Сталин оценивал ситуацию в самых мрачных тонах: «Мы знали, что финнов поддерживают Франция. Англия, исподтишка поддерживают немцы, шведы, норвежцы, поддерживает Америка, поддерживает Канада. Знаем хорошо. Надо в войне предусмотреть всякие возможности, особенно не упускать из виду наиболее худших возможностей». Самая худшая возможность состояла в том, что из-за «ничтожной блохи» мудрой обезьяне придется спуститься с горы и вступить в схватку с одним из тигров, а может быть — и с двумя тиграми одновременно…

Отдадим должное товарищу Сталину, — выбирая между интересами дела и личным престижем, он в тот раз выбрал интересы дела. Первое предложение о готовности советского руководства выбросить за ненадобностью «правительство Куусинена» и заключить мирный договор с законными властями Финляндии поступило в Хельсинки 30 января 1940 г. Территориальные требования Советского Союза были при этом сформулированы весьма расплывчато («Необходимо также учитывать, что требования Советского Союза не ограничатся теми, какие были выдвинуты во время переговоров с господами Паасикиви и Таннером в Москве, поскольку после этих переговоров с обеих сторон была пролита кровь…») [22, 23]. В любом случае, этот дипломатический демарш свидетельствовал о готовности Сталина прекратить войну даже до достижения хотя бы минимальных военных успехов, которые могли бы позволить великой державе «сохранить лицо».

Увы, опасная болезнь, которую товарищ Сталин называл «головокружением от успехов», была распространена не только в Москве, но и в Хельсинки. В ответе, который финское правительство дало 2 февраля 1940 г., было больше обиды и гордости (по-человечески вполне понятных), чем здравого смысла. («Правительство Финляндии не начинало и не желало войны… Финляндия была удовлетворена своей прежней позицией, в основании которой лежали свободно заключенные договоры, и Финляндия не требовала для себя ничего… Правительство Финляндии считает, что передача территорий может быть осуществлена только путем обмена».) [22, 23]. По сути дела, Сталину предложили признать свое полное военное поражение и вернуться в исходную точку ни с чем. Разве что с согласием Финляндии на обмен некоторых территорий. И не более того.

Даже такие заявления «финляндской козявки» Сталин обдумывал целых девять дней (!), прежде чем 11 февраля затянувшееся затишье на фронте было взорвано грохотом артиллерийской канонады, известившей о начале генерального наступления Красной Армии на Карельском перешейке. Вероятно, на решение Сталина предпринять вторую попытку быстрого военного решения вопроса повлияла и поступающая по дипломатическим и разведывательным каналам информация, свидетельствующая о том, что дальше пустых разговоров и писания очередных «планов» англо-французское командование идти пока не собирается. Еще через месяц, в начале марта 1940 г., в Москве отчетливо поняли два взаимосвязанных факта: разгром финской армии неизбежен, но достичь его быстро не удастся. Несмотря на концентрацию огромных сил, стремительный марш-бросок по маршруту Выборг–Хельсинки так и не состоялся. Красная Армия наступала, но с огромными потерями, метр за метром мучительно «прогрызая» финскую оборону. Приближавшаяся весенняя распутица грозила еще более снизить темпы наступления, так как среди растаявших болот и озер (ледяной панцирь которых использовался в качестве взлетной полосы оперативных аэродромов) Красная Армия лишалась своего ключевого преимущества в танках и тяжелой артиллерии.