25 рассказов

Чекасина Татьяна

Какая, чёрт, Мага! Он к ней как к человеку, а она ему – Магу! Я покажу тебе Магу, Маргарита Всево-ло-дов-на!

– Вот что, Рита, – повторяет с тихой злобой. – Ты из тех, кто тёмным городом шляется. Ты ведь так угодишь к не очень добрым людям!

Улыбка в ответ, но будто укол.

Хватит! Он прекратит этот непонятный, не правильный разговор и… прекратит Полякову! Всю. С её голосом, манерой говорить, унижая его, Виктора Викторовича, хозяина в этом (лучшем в отделе) кабинете! Клековкин готов на выход: одёргивает мундир.

– Гитару!

– Можно

не отдавать? – так, будто гитара её защитит.

– Нет, нельзя.

Да она беззащитна перед этим милиционером, она в плену. Но тот, немолодой руководитель? Она думает: для какой-то формальности её ведут к нему, доброму, а потом одна проблема – такси. И как бы не «угодить к не очень добрым людям».

– Пройдёмте!

Клековкин закрывает кабинет, а в нём гитару, точно прервав контакт двоих, более сильный из которых, конечно, не Полякова. Без гитары она выглядит неуверенно, идя за своим конвоиром.

– Да, никогда не бывала в милиции, – говорит, бодрясь.

Вниз лестница. Что-то в виде маленькой приёмной, и в ней тот милиционер, молодой и непротивный Влас. Дальнейшее мгновенно: её берут под локоток, и она – в полутьме за дверью. Ну, будто переход в какой-то кинофильм, где героиню вот-вот будут пытать, убьют.

Она давит руками плиту. Толкнуть, выйти! Напрягает руки, но никакого эффекта! И тогда она ударяет кулаком. Звук глухой, но чёткий ободряет, и она колотит:

– Откройте, откройте, вы не имеете права!

Она в могиле, где ничего, кроме лавки, свет в оконце, видна «приёмная», Клековкина нет, но тот лейтенант у стола.

– Уважаемый Влас, откройте, будьте добры!

– Я не имею права.

– Но я не могу тут быть, никак не могу!

У неё рыдания:

– Немедленно откройте! Гады! Ублюдки! – этот синоним незаконнорождённого не употребляла никогда.

Она падает. С высоты. «Это гибель! Я умираю?»

– Не могу тут, откройте, откройте! – с ней истерика.

Рядом в камерах ворчат: дрыхнуть не даёт «какая-то курва».

– Полякова, так вы заработаете срок.

Дверь открыта. Она идёт на прорыв между дверью и человеком. И видит не благородное, как во время баллады про шишки лицо милиционера Власа, а ущербное, как у Клековкина. Рука Власа хватает её локоть. Боль. Она вдруг видит косые глаза Клековкина, а в них древний опыт: трупы растерзанных людей: мужчин, женщин, детей. Подвал, некая вполне реальная преисподняя. И добрая философия «открытой двери», будто мозаика на облицовке храма, падает, как от сейсмического толчка.

Она на лавке в камере. Рука болит, но пальцы смогут зажать струны.

Какая вышла история из этого вояжа городом, для всех людей которого она придумала одну добрую песню! Правая рука в порядке, выбивает ритм о тюремную лавку, будто о гитару:

Вечер поздний, улицы пусты.А мне так хотелось увидеть тебя,Спеть тебе мою новую песню…Тебя нет дома,а дверь не заперта.Что

ж, я сяду на диван,буду петь новую песню,будто пою её для тебя.

Мелодия, ритм, как вода пробивают русло.

И вот я одна в чужой квартире.играю и пою. Мне хорошо.Я, словно уснувшая царевнаИз сказки о семи богатырях…

…Её выгнала мачеха. В лесу домик, а в нём добрые охотники, они отвозят царевну к жениху.

Утром её освобождают, отдают гитару какие-то незнакомые люди, они сменили Клековкина и Власа. Из ворот милиции Полякова выходит одновременно с девками. Те матерятся громко.

Дождь, гитару завернула в пончо. Идёт она, не видя домов, людей, автомобилей на дороге, которую готова перейти в неположенном месте, но её останавливают, не дав угодить под колёса: незнакомый милиционер с добрым лицом…

3. Бинокль

Рассказ сумасшедшего, едущего в сопровождении жены

– Жена – в Турцию за пуховиками, а я продал «Москвич». И накатило. У дома бутик, но витрин нет, фасад укрыт жалюзи. Ни единой щели, только звонок. Дай, думаю тренькну. Дверь отворилась. Как гипнотик вхожу. Два охранника, три девицы типа «модель» у одного прилавка, бронированные стёкла и ни одного покупателя. Таковым я стал в какие-то минуты. Деньги целиком отдаю, – и на улицу, жалюзи хлоп до тротуара.

В квартире – к окну. Дом напротив приблизился. И я – от одной комнаты – к другой. Девушка голая! Но – брюки, майку напяливает и – в дверь. Другое окно. Пацан. Открывает шкаф, берёт ружье. Но тут, видимо, его мать: подзатыльник, ружье обратно. Парочка в комнате в обнимку. Она, ощутив мой взгляд, кивает мужчине на окно, и штора отрезает «кинофильм». Такие деньги ухнуть! По телику и то интересней.

А вот в объективе фрагмент другого дома, непонятного, невиданного, вроде. Окна наполовину в белой краске, но, мало того, решетки! Да это следственный изолятор, тюрьма. Мимо ходим, но не довелось в окна глядеть. Краска, вроде, непроницаемая. Хотя мой бинокль…

В камере человек. Лежит на кровати, ходит туда-сюда. Еду ему проталкивают в дверное оконце. Иногда его уводят и камера пуста, но приводят обратно.

Не ищу по объявлению более новую машину, а ведь надо возить вещи для Марины на Черкизовский рынок. Да и каникулы к концу, вот-вот от бабки и деда наши дети: Иван, Аня (не думаю о них).

Нет, я здоров, но не могу бросить того парня одного: видя его, как-то поддерживаю. На его кровати – белый листок неприятно удивляет. В письме к «другу Лёньке» один мат. Так много мата на бумаге я не видел. Но главное: впереди пересмотр дела. «А то (ругательство) – вышка (ругательство)» Вышка! Да он приговорён!