666
Шрифт:
Однако, судя по направлению, отец Беренжер держал путь именно туда, никуда больше не вела эта дорога. Но вид у господина кюре был настолько беззаботный, что и я припрятал до поры свои страхи, тем более что, по моему представлению, нечисть, если она вправду существует, все же должна была бы поостеречься безобразничать в присутствии рукоположенного отца церкви.
Деревня наша Ренн-лё-Шато достаточно протяженная. Когда-то (тот же отец Беренжер говорил) она была городом, едва ли не таким же, как Каркассон, известным центром еретиков, и только после их разгрома стала деревней. Домов с тех пор, конечно, поубавилось, но от одной окраины до другой топать и топать. Мы еще не прошли
Видя мою муку, отец Беренжер сначала сбавил шаг, потом предложил мне передохнуть. Но после минутной передышки мешок ничуть удобнее не стал, а седалище мое, уже было притерпевшееся к ударам, теперь уже решительно отказывалось их переносить и, упреждая боль, при ходьбе вихлялось взад-вперед, как у дурачка Потьена, когда он, блаженный, изображал какое-нибудь непотребство. Тогда господин кюре сам взялся за мешок:
– Давай, Диди, теперь моя очередь.
Ну, это уж дудки! Чтобы преподобный отец волочил на горбу мешок, а деревенский увалень налегке семенил сзади, – где это видано? Да мне после этого на улице не показаться – засмеют! Что-то в этом роде я ему и сказал, вырвал у него мешок и припустил быстрее.
– Ты, я вижу, упрям, – снова настиг меня отец Беренжер, – а идти еще далеко. Если ты свалишься, это будет на моей совести. Упрямство – грех.
– А если кюре с мешком горбатится – это не грех? – огрызнулся я. – Может, в Марселе они только так и расхаживают, но у нас не Марсель. – Со зла чуть было не прибавил, что, может, в Марселе преподобные отцы еще и в полосатых купальниках скачут у всех на виду, и к пр'oклятым храмам каждый Божий день с заступами трусят, но вовремя придержал язык.
– Ладно, ворчун, – улыбнулся отец Беренжер. (Это я-то ворчун! Умел бы он мысли слушать!..) – И что прикажешь делать? Разбить лагерь, устроить привал? Если ты так хорошо знаешь здешние обычаи, подскажи – как бы на моем месте поступил другой кюре?
– Другой кюре, – сказал я, – давно бы завел себе осла. Даже господин аббат Будэ не гнушается ездить на осле.
– Гм, возможно, ты прав, – согласился он. – Но, к сожалению, у меня пока нет осла. Да и хорошо бы я смотрелся верхом на осле!
– Уж не хуже, чем с мешком на спине! – буркнул я. – Уж коли вы кюре, то брали бы пример с Господа нашего Иисуса Христа.
– О чем ты, малыш?
– О том самом! На чем Он, по-вашему, въехал в святой град Иерусалим?
– Твоя правда, – согласился отец Беренжер. – А при нынешнем начинании уподобиться в этом Ему – пожалуй, было бы тем более кстати. – Произнес он это задумчиво и вполне серьезно, только вот чту он имел в виду – поди его пойми (потом уже приучил себя вдумываться в смысл его порой весьма туманных слов). – Однако, – продолжил он, – осла нет, вот в чем беда. Такова уж данность. Что скажешь, исходя из нее, мой друг?
– А то скажу, что осла, коли надобно, можно и взять.
– М-да, пожалуй, пожалуй… – Кюре достал кошелек. – И за сколько его, как ты думаешь, уступят?
Вопрос был не лишний. Жалованье у сельского кюре, всем известно, скромнее некуда – всего лишь 150 франков в год, а народ у нас тут скаредный и даже с простого священника каждый готов содрать столько, что, небось, и самому папе Римскому мало не покажется.
Однако, затевая разговор об осле, я, хотя и преследовал свою корысть, но вовсе не за счет кошелька нашего бедного кюре. В эту самую минуту мы как раз проходили мимо дома моей тетушки Катрин, женщины добрейшей и набожнейшей, и в хозяйстве у нее как раз имелся подходящий ослик. Корысть моя была даже двойной: во-первых, переложить мешок со своей спины на ослиную (для того ее и Господь создал), причем совершенно бесплатно – тетушка ни за что не станет брать денег с преподобного отца; во-вторых – не накормив обедом, хлебосольная тетушка ни в какую не выпустит из своего дома господина кюре, а уж заодно – и меня грешного (матушка-то, видно, решила, что с меня и повидла из чулана будет вполне довольно).
Я посоветовал отцу Беренжеру убрать его кошелек.
– Да так уступят, – заверил я его. – Как вы там в давешней проповеди говорили: “…дающему – да воздастся…” Как-то вы еще лучше сказали… Уступят, сами увидите, – с этими словами я открыл калитку.
Катары, тамплиеры, ослик Дуду и мой зубастик прадедушка Анри, который некогда сжег Москву
И сразу же донеслось из-за розовых кустов, росших перед домом:
– …Неприятель на левом фланге! Первая батарея, картечью заря-жай!.. Пли!
За сим не преминул последовать залп. Посыпалась на нас, правда не картечь, а сушеный горох, и громыхнуло отнюдь не из пушки, а из… как бы это попристойней-то выразиться… из другого, в общем, орудия. Ибо в кустах пряталась вовсе не батарея, а один-одиношенек мой столетний, выживший из ума, прости его, Господи, прадедушка Анри.
Мой прадедушка Анри пользовался едва ли не большей известностью в наших местах, чем даже отец Беренжер. И дело тут было не только в его сверхпочтенных летах, и не в том, что недавно у него начали заново расти зубы, а в том еще, что он когда-то своими глазами видел Наполеона Первого, вместе с ним участвовал в российском походе и во время этого похода там, в Сибири, даже сжег их столицу Москву. Потом был русский плен, где он, в ту пору еще двадцатилетний капрал артиллерии, потерял все пальцы на ногах, – они просто отвалились, не выдержав сибирских морозов, потому всю оставшуюся жизнь он ковылял в специальных крохотных башмачках, похожих на копытца, – и откуда вынес несколько русских слов, из которых одно, особенно ему, видимо, полюбившееся, и непонятное, как сама Россия с ее смертными холодами, повторял при всяком случае: слово “говньюк”.
– Еще раз заря-жай! – не унимался он. – По говньюкам из всех орудий – пли!..
Лишь сейчас мне дано осознать, что он вовсе не был безумцем, мой бедный прадедушка. Просто на его замыкании витка тоже слиплось все комом, и розовый кустарник в Ренн-лё-Шато был, может, в двух шагах от русской столицы, которую ему, совсем молодому капралу, еще только предстояло спалить дотла.
Швырнуть новую горсть гороха он все-таки успел, но совершить новую непристойность из того места, которое он считал артиллерийским орудием, ему не дала тетушка Катрин, она уже мчалась с крыльца к нам на выручку с криком:
– Чтоб тебя!.. Прекратишь ты это наконец?! Не видишь – сам господин кюре к нам пожаловал! И правнук твой, сиротка Диди… – Потом, приложившись к руке отца Беренжера, сказала мне: – А ты растешь, Диди, как на дрожжах. Недавно ж виделись – а с тех пор еще, по-моему, вымахал.
Прадедушка Анри наконец выбрался из кустов, подошел к нам и, кажется, меня все-таки узнал, потому что, потрепав мою шевелюру, произнес с одобрением:
– Настоящий говньюк.
Я с ходу завел было разговор насчет ослика – де, не уступит ли тетушка его нам с отцом Беренжером до вечера.