666
Шрифт:
Отец Беренжер в эту минуту думал уже о чем-то своем.
– Не могу сказать, что однозначно, – проговорил он. – Но там ведь тоже не все закостенело навеки. Вон, еще и четырехсот лет не прошло, а уже в самом Ватикане подумывают о признании гелиоцентрической модели Коперника, так что, глядишь, со временем…
– Понятно, – произнесла тетушка Катрин, и по ее лицу было видно, что таким ответом господин кюре изрядно уронил себя в ее глазах. – А куда это, позвольте полюбопытствовать, – спросила она, – вы собрались с лопатой и киркой.
Своим ответом отец Беренжер на миг ввел ее в оцепенение.
– Да вот как раз в храм Марии
Ссылка на достопочтенного аббата Будэ и на самого епископа, правда, поубавили тетушкин испуг, но сказать, что наша затея с походом туда сразу пришлась ей по душе – это было бы все-таки чересчур.
– Другой печали не было как волноваться из-за какого-то паршивого осла, – лишь буркнула она, поджав губы. – Забирайте, коли так надобен.
Меня же объяснение отца Беренжера полностью устроило. До сих пор я в тайне побаивался, что мы идем заниматься гробокопательством или еще какой некроманией, но если вправду все обстояло так, как он говорил…
Во дворе уже перебирали землю шесть копытцев, из которых четыре принадлежали тетушкиному полуторогодовалому ослику Дуду, а два – моему столетнему прадедушке Анри.
– Она горела, как факел, – подводя к нам ослика, приговаривал он. – Вот так вот: пшш! пшш! Она вся сгорела дотла: пш-ш-ш! – и все!.. – Настолько он, бедняга, путался во временах, что было неясно – говорит он это о сожженной им на пару с Наполеоном Первым русской Москве или о катарской семинарии в Монсегюре, уже, наверно, все ему было едино. Вон, даже зубы у него до того заплутались во времени, что торчали из бескровных десен беленькие, словно принадлежали не столетнему старику, еще полгода назад беззубому, как новорожденный, а молоденькому, бравому говньюку– капралу артиллерийской батареи, который еще и не вступил в Москву вместе со своим императором.
Солнце уже клонилось к закату, когда мы наконец снова двинулись в путь. Отец Беренжер сразу же наотрез отказался садиться на ослика, – ну да при его гренадерском росте это, пожалуй вправду, выглядело бы несколько забавно, – мы лишь водрузили на спину Дуду наш мешок и вдвоем вели его под уздцы.
Дальше дорога сузилась и стала круто забирать вверх. Это и был путь к храму Марии Магдалины, мрачно возвышавшемуся на голом холме. Даже налегке, без мешка, идти становилось с каждой минутой все труднее. О чем я думал в те минуты, когда мы туда поднимались? О том, почему это от нашего Кюре после тетушкиных харчей не разит ни бараниной, ни чесночным соусом, а уж п'oтом-то – и подавно. О том, что восстановить такую развалину, как этот храм, должно быть, влетит в хорошенькие деньги. О том, что сапоги у нашего господина кюре совсем износились, – вот о чем бы ему тоже подумать, а не только о старых руинах и об этой его аэродинамике. О том, развеется ли к вечеру матушкин гнев на меня. И уж конечно, не могло у меня быть мыслей о том круге невероятных, порой отдающих жутью событий, который мы с ним нынче же разомкнем.
Об этом я имел представление не больше, чем наш ослик, который цокал себе копытцами, не ведая никаких забот, не ведая о том, что тоже вместе с нами входит в историю.
И мешок его нисколько не тяготил, нашего Дуду, и дорога ему не казалась слишком крутой. Он брел себе, не сбавляя шага. Он был молодец, этот ослик Дуду. Настоящий неутомимый говньюк!
Сейчас думаю: ну а он-то, отец Беренжер, он-то в ту минуту ведал, какой круг вознамерился разомкнуть? Когда-то мне казалось, что – да.
Теперь, на своем замыкании круга, уверен, что все ведомо лишь тому, кто первым бросил камушек в воду, именуемую временем, и со своей выси наблюдает, как разбегаются все круги.
Если ОН есть, то лишь ЕМУ в ту минуту было ведомо, сколь причудливо изовьется жизнь нашего сельского кюре и какими кривотолками обрастет его кончина, коя случится через тридцать два года; и как за несколько дней до кончины отца Беренжера другой кюре явится к нему, дабы исповедать, а через несколько минут в ужасе выбежит вон и с тех пор, не выдержав груза обрушившейся на него тайны, навсегда перестанет разговаривать. И как, почуяв смерть отца Беренжера, сбегутся со всей округи бездомные псы и будут выть сутки напролет, невесть к кому взывая; и как он, – нет, не он, а уже его смрадный тлен, – будет восседать в кресле, как живой, выряженный в странную восточную мантию с кистями. И как съедутся кардиналы проводить его в последний путь, и как с некоторым страхом они будут взирать на его бренный прах, и как один из них произнесет над его могилой:
– Вот и всё…
И как будет непривычно: пусто и странно…
…И как расползется потом, уже другими кругами, моя собственная жизнь, порой извилистая, с самыми непредсказуемыми изгибами, разросшаяся, подобно дикому кустарнику, местами отмершему и давно утратившему способность плодоносить, но зачем-то, вопреки чьему-либо хотению, он живет себе и живет…
Только сейчас, из моего сегодняшнего далека все это можно обозреть – так проступают контуры материков, если взирать на них со спутника, из космической выси.
Однако – туда, назад. Жара уже на спаде. Вечереет. Мир крохотен – едва больше видимой оттуда, с холма, излучины реки Оды и деревушки Ренн-лё-Шато, притулившейся около нее. И не придумано еще таких спутников, чтобы, на них взмыв, изгодя обозревать круги суд'eб.
Скоро шесть часов по полудню. Мы с отцом Беренжером, едва поспевая за нашим осликом, поднимаемся к храму. Осталось сделать всего несколько шагов.
Ренн-лё-Шато. Храм Марии Магдалины
(от 6 до 8 часов по полудню)
Мы с отцом Беренжером перенесли мешок в храм и, вместе навалившись, закрыли за собой тяжеленную дубовую дверь. Здесь было прохладно, пахло затхлостью, пылью и мышами. Внутренность храма освещалась через разбитые витражи и через дыры в потолке. Как это ни странно, сквозь одну из таких дыр на совершенно ясном небе отчетливо виднелась светящаяся звезда.
Отец Сонье порылся в пыли, поднял одно стеклышко от виража и вздохнул: