999. Последний хранитель
Шрифт:
Много раз, с момента смерти матери, в трудные минуты жизни он чувствовал присутствие необычайного. Снова ощутив это внутри себя, он понял, что ничто не должно отвлечь его от цели. Вся его жизнь была посвящена одной-единственной задаче, в которой он поначалу не отдавал себе отчета. Теперь Пико был готов. Время на размышления кончилось. Огненная сфера медленно растаяла, и Джованни открыл глаза. Боль его не остановит.
~~~
Почти семь месяцев спустя, Рим
Понедельник, 20 ноября 1486 г.
Новый
Музыкант заиграл на ручной виеле, [1] нежной виоле испанской природы, любимом инструменте высокого гостя, быстрый бранль. Этот танец требовал, чтобы пары, прежде чем выйти плясать, молча застывали, глядя друг другу в глаза. Зал полубогов, украшенный фресками с изображениями сирен, тритонов, сфинксов, кентавров и сатиров, играющих на музыкальных инструментах, занятых любовной игрой или сражающихся, звенел от веселых мужских и женских голосов.
Но ни веселая атмосфера, ни пьянящая музыка не приносили облегчения молодому графу Джованни Пико делла Мирандола и Конкордия. Вот уже несколько месяцев его мысли вертелись только вокруг одного события. Скоро должны были выйти его «900 тезисов по диалектике, морали, физике, математике для публичного обсуждения». Однако он не мог отклонить приглашение: отказ очень обидел бы обоих кардиналов, и гостя и хозяина. Пико с улыбкой подумал, каких упреков наслушался бы сейчас, если бы увидел учителя Савонаролу, великого обличителя нравов, которого боялась вся Флоренция, включая и могущественного из могущественных, Лоренцо Великолепного. Он обрушил бы на Джованни пламенные речи, сравнивая его с продажной римской знатью, и был бы в какой-то мере прав. Но у Пико не было выхода. Случись ему в этот вечер выбирать между материальным риском и риском для души, он предпочел бы второе.
1
Виела — струнный смычковый инструмент, один из прародителей современной скрипки. (Здесь и далее прим. перев.)
Пришло время уходить. Граф попросил слугу принести шапочку и бархатный плащ и заправил под богатый жилет золотую цепь с фамильным гербом. В этот поздний час не следовало появляться на улицах Рима с такой штукой на шее или при других украшениях. Помимо бандитов, что шатались повсюду с треугольными кинжалами на изготовку, городские улицы подвергались еще одной серьезной опасности. Их наводнили орды испанцев без определенных занятий, которые норовили выжать хоть какую-то выгоду из стремительного восхождения своего покровителя, кардинала Борджа. Мало того что они беззастенчиво грабили и воровали, так они еще устраивали побоища с местными бандами, и тому, кто оказывался в гуще свалки, приходилось несладко.
Похоже, тихого ухода графа никто не заметил, ибо все слушали знаменитого Лауро ди Лоренцо. Новое сочинение, которое он декламировал, принадлежало самому Великолепному. Повсюду слышались смешки и соленые шуточки,
Пико вышел на улицу и свернул к Монте де Ченчи, где находилась мастерская Эвхариуса Зильбера Франка, самого знаменитого печатника в Риме. Несмотря на поздний час, он решительно дернул дверной колокольчик и стал спокойно ждать на другой стороне улочки. Может, Зильбер Франк и спал, но к чудачествам графа давно привык. Ведь Джованни Пико был не только большим почитателем печатника, но и отличным клиентом.
Владетель Мирандолы тихо стоял в темноте и размышлял о превратностях судьбы, что привели печатника в Рим. Будучи выкрестом, тот так и остался навсегда евреем. В Германии же в это время очередная волна проповедников, настроенных так же решительно, как Савонарола, только не того масштаба, обрушилась на всех недругов Христа. В первую очередь досталось распутным и коррумпированным князьям Римско-католической церкви, дальше шли евреи, мусульмане и все, кто был далек от христианских добродетелей, как известно единственных, гарантирующих дорогу в рай.
За несколько месяцев до этого Эвхариус в порыве откровенности рассказал, что его брат, знаменитый фармацевт, испугался всех этих опасностей и уехал в Испанию, в Севилью, где до последнего времени процветала еврейская община. Но к сожалению, угодил в лапы фанатичного католика Фердинанда и подвергся бесчисленным пыткам со стороны подчиненных могущественного великого инквизитора Торквемады.
Джованни много раз спрашивал своего приятеля Савонаролу, как он мог оказаться в одном монашеском ордене с испанским инквизитором, но тот отвечал, что цель у них была одна, только средства противоположны, и переводил разговор с религиозной темы на философскую.
Печатнику Эвхариусу из Вильцбурга повезло больше, чем брату. Он выбрал Италию, несмотря на сотрясавшие ее политические возмущения и грызню власть имущих. Благодаря опыту, полученному в мастерской Гутенберга, в Риме ему улыбнулась нежданная удача, не говоря уже о царившей там атмосфере перемен и свободы. Но Эвхариус особенно не обольщался и боялся, что в Италию тоже придут гонения на евреев. Своему щедрому клиенту он сознался, что пользовался маленькой хитростью: в своих изданиях вместо просто «Франк» писал «некий Франк» или «сиречь Франк», и получалось, что его имя, с головой выдающее еврейское происхождение, выглядело псевдонимом. Граф Мирандола не однажды успокаивал его. Мол, пока он пользуется уважением и дружбой таких семей, как Орсини, Медичи, делла Ровере, да и самих Борха, двадцать лет назад начавших называть себя Борджа на итальянский манер, ему нечего опасаться.
Внутри мастерской появился свет, и Джованни услышал бряканье дверных цепочек. В двери возник силуэт Эвхариуса, едва освещенный масляной лампой.
— Как мне вас приветствовать, граф? Сказать «доброй ночи» или «добрый день»? Для первого приветствия уже слегка поздновато, потому что ночь уже почти прошла. А для второго еще рано: день наступит часов через пять.
— Пожелай мне безмятежной жизни, — отозвался Джованни. — Причем так, чтобы твои слова скрашивали каждый прожитый час, и днем и ночью.
— Такая цель желанна для любого человека доброй воли, но достичь ее — задача не из легких и для самого Господа Бога, — ответил Эвхариус, приглашая его войти.
Джованни знаком велел слуге подождать его на улице, и печатник сразу закрыл дверь.
— Я не отниму у тебя много времени, мой добрый Эвхариус. Мне хочется только узнать, как дела с изданием моих «Тезисов».
— Пятьсот копий сразу не сделаешь, благородный Джованни. Пусть мой знаменитый коллега Ульрих Хан и говорит, что сегодня за день можно напечатать ровно столько, сколько от руки напишешь за год.