А было так… Семидесятые: анфас и профиль
Шрифт:
Эти персонажи семидесятых мучают себя и близких. Кто-то инстинктивно пытается вернуться в позу эмбриона, спрятавшись в стоящем посреди поля стоге сена («Полеты во сне и наяву») или, переплыв реку, вернуться на берег детства («В четверг и больше никогда»), а может просто – вернуться в первый вечер с когда-то любимой девушкой, а теперь – нелюбимой женой («Утиная охота» – «Отпуск в сентябре»). В общем – куда-то в прошлое. Тоже, конечно, эфемерное, идеализируемое уже потому, что – прошлое; но сохраняющее, хотя бы в памяти, свежесть чувств, способность ждать и надеяться. Того прошлого уже нет и не будет, а в определенном смысле – никогда и не было. Но советское общественное, коллективное, мифология «строителя коммунизма» тут уж точно не поможет. И на нее не просто не надеются, ее никто и не вспоминает.
Похожих, в общем-то, героев рисовал в так называемых московских повестях, в частности
Подобные герои фильмов, книг и, вообще жизни семидесятых иногда, все-таки, вяло пытались остановить разрушение семьи. Иногда – создать новую, переиграть уже безвозвратно сложенную (а на самом деле уже и сломанную) жизнь. Они даже и подличали-то, как-то вяло, слабо, неумело – без вдохновения. Но эти тридцати пяти – сорокалетние представители «потерянного поколения» застоя, хотя и врут напропалую, все же, парадоксально оказывались честнее вроде бы совсем непотерянных – «нормальных» граждан. У них – потерянных просто тоньше кожа и они лишь пытаются найти себе защиту там, где ее нет и быть не может. Да и защититься хотят от того, от чего защититься невозможно. Но другие-то, ведь – те, кто рядом с потерянными – «непотерянные» – живут нормально, без душевных метаний. Работают, «поддерживают теплые отношения» с родными и друзьями, растят детей, заботятся о нехитром быте, наконец, повышают благосостояние. А ради этого, кстати, можно и в партию вступить и если надо на собрании выступить. Но общественная жизнь этих уживчивых, благополучных граждан, все равно – фальшива, лицемерна и скучна. Они просто приспосабливаются лучше. Ну, например, попросту умеют «держать себя в руках». Но даже и их – нормальных граждан кухонные разговоры – отдушина молодости, звучат теперь уже как-то глуховато, бледно и неискренне.
Вот так в «Полетах во сне и наяву» сидят за столом Сергей (Олег Янковский) и его куда более уравновешенный и устроенный друг и чуткий начальник – Николай Павлович (Олег Табаков). Все, вроде, как положено, располагает к интеллигентскому дружескому общению: полумрак маленькой кухни, с обоями под кирпич (между прочим, модный как сказали бы теперь, тренд квартир семидесятых), выпивка, яичница на закусь. Даже запели окуджавскую песню про полночный троллейбус. Но не очень получилось – зазвучало, как-то фальшиво.
И вот так советский человек семидесятых и уходил от практически разрушенной уже мифологии, от общественного, от ценностей советского социализма – спотыкаясь, но бесповоротно. Герой эпохи старательно отдалялся от общественного, а по сути-то – от государства, уходил в быт, в личное, в земное, в свое – частное. Об этом-то и писал Юрий Пивоваров.
Люди все глубже окунались в провозглашаемое, кстати, с высоких трибун «улучшение благосостояния», в поиски лучшей одежды и более вкусной еду, в покупку машины, гаража и дачи. Совсем недавно, еще в шестидесятых, интеллигенты это называли мещанством и осуждали. И отчасти, кстати, правильно делали. Но у семидесятников сформулировать подобную мысль получалось куда хуже, чем у шестидесятников. Идейно выдержанное искусство о «духе стяжательства» получалось теперь, как правило, тягомотиной и не находило отклика в сердцах граждан. Причем, как стяжателей, там и не стяжателей.
И дело не только в том, что эти годы стали гимном советскому вещизму, накопительству, крахом того, что считали прежде духовностью. Хотя и это, в известной мере, конечно, справедливо. И мы еще будем говорить об этом подробно. Но ведь накопительство советских людей, в их массе выглядело наивно и, в общем-то – совсем невинно. Граждане ведь просто увидели, что есть хоть какая-то возможность купить, наконец, новые ботинки, не штопать уже множество раз перештопанные носки, а просто купить новые, одеться так, чтобы не пугаться собственного отражения в зеркале. И даже поехать на собственный садовый участок с сумками, баулами, запасами еды (поскольку там – на даче с едой в магазине – совсем туго) и рассадой не в переполненной электричке, а в собственном автомобиле. Иногда это принимало (и не могло не принимать!) забавные формы. Скажем, на смену
А пока подчеркнем: разрушение «краеугольных» мифов было вовсе не следствием вещизма, как такового, а скорее, наоборот – толчком, побудительной силой, стартом гонки семидесятых за благосостоянием. А на самом деле – в свой мир, в свою семью, в свои маленькие, приватные – человеческие интересы.
Еще одна характерная культурная примета ухода от увядающих советских мифов и от пропитанной ими советской реальности – литературная и кинофантастика, а на противоположном полюсе – история. Увлечение и тем, и другим стало в семидесятые, особенно в интеллигентских кругах, почти повальным. Оба жанра ведь позволяли говорить то, что просто так – в рамках традиционного социалистического реализма сказать было нельзя. Именно «под фантастику» прошли на широкие экраны «Солярис» и «Сталкер» Андрея Тарковского. Правда, массовый зритель с презрительной скукой уходил с этих картин, особенно – со «Сталкера». Ведь эти фильмы оказывались вовсе не той фантастикой, которую этот самый – массовый зритель ждал. Тем не менее, сама по себе «упаковка» в фантастику помогала и авторам и читателям-зрителям позднего застоя.
Словосочетания «научная фантастика», столь популярное в шестидесятые, десятилетием позже использовали уже куда реже, а интеллектуалы справедливо относились к такой формулировке с иронией, но именно «крыша» фантастики по-прежнему прикрывала, например, братьев Стругацких. Фантастика или то, что в нее заворачивали, притягивала не только занимательностью самой литературы, уходом от занудства соцреализма, но и возможностью посмотреть на мир с другой стороны, с другого ракурса, может, даже с другого неба. В таком виде и с таких позиций мир казался ни то, что уж сильно лучше, но, по крайней мере – свежей и интересней. Кстати, секрет колоссальной популярности романа Владимира Орлова «Альтист Данилов» – московского мифа эпохи застоя с героем, соединяющим в себе человека и демона, в первую очередь, конечно в этом. Этой книгой в самом начале восьмидесятых зачитывалась практически вся интеллигенция. Орлова иногда сгоряча даже сравнивали с Булгаковым, хотя общего между этими писателями практически нет. Разве, что некая мистическая и, при этом, лишь очень внешняя «аура».
Историческую же массовую литературу представляли, в первую очередь, Валентин Пикуль и Юлиан Семенов. И тот, и другой писали быстро, очень много и оба – занимательно. И Пикуль, и Семенов были крайне популярны в интеллигентских кругах, при том, что многие над ними, как-то стыдливо иронизировали. По меткому замечанию Дмитрия Быкова в книге «Советская литература» Пикуля и Семенова называли порой «литературой для бедных. Но ведь книги обоих, при всей их идеологической разности – диаметральности, были совсем не похожи на «официальную» историография дореволюционной России и Великой Отечественной войны. Герои в этих, в общем-то действительно масскультных книгах, были живыми людьми, а не масками советской грустной «комедии дель арто». Именно этим, в первую очередь, но еще, конечно, и роскошной игрой актеров, объяснялся и феерический зрительский успех сериала «Семнадцать мгновений весны» Татьяны Лиозновой по самому известному семеновскому роману.
Но, помимо занимательности, противостоящей занудности иных продвигаемых официальными идеологами исторических книг и особенно фильмов, Пикуль, а в еще большей степени Семенов, служили, как ни странно, просветителями эпохи. Эти писатели – обладатели колоссальной эрудиции и начитанности, обильно, но вовсе не навязчиво, а напротив интригующе наполняли свои тексты массой всякой малоизвестной широкому кругу советских читателей информации, так или иначе, пробуждая во многих желание узнать что-то новое, не растиражированное; о дореволюционной ли России или о той же нацистской Германии. Прекрасно помню, как книги Семенова становились для юношей моего поколения стимулом раскопать, разузнать, понять нечто, о чем раньше вовсе и не знали.