А если это был Он?
Шрифт:
— Никакого, — ответил он. — Все передано в главное интендантское управление армии.
Посетители нахмурились. Зачем же отдавать оружие армии? В таком случае, он ведь знает кого-нибудь, кто добудет им товар?
Танзиль понял, что они, сидя в своих богом забытых горах, и слыхом не слыхали о последних событиях.
— Два моих товарища по ремеслу оставили этот промысел так же, как и я, — ответил он. — Боюсь, что ни в Пешаваре, ни в Карачи вы не найдете оружия, которое ищете.
Действительно, самым неожиданным результатом «пакистанского отказа» стало сокращение, а потом и исчезновение рынка оружия. Какой же мусульманин, достойный этого имени, решился
Афганцы побагровели от гнева. Но как же защищаться их собратьям по оружию, если традиционно снабжавшие их пакистанские купцы отказывают им?
— В том-то и загвоздка: защищаться или нападать? — спросил Танзиль.
— Даже когда мы нападаем, мы защищаем наше дело! — возразили они. — Что с тобой такое творится? Стал отступником?
Бывший торговец оружием хранил спокойствие. Он напомнил им слова Корана, которые сам недавно узнал из уст Эманаллы: «Бог ненавидит нападающего».
Разочарованные покупатели вспылили и осыпали Танзиля бранью. Тот позвонил, и охранники выставили буянов за дверь.
Ночью оба пуштуна вернулись, пробрались в дом через окно и тяжело ранили Танзиля. Прибежавшие охранники оглушили убийц, связали, а своего хозяина немедленно доставили в Миссионерский госпиталь.
Тот еще раньше дал слугам наказ: если с ним случится несчастье, они должны немедленно известить самого министра внутренних дел. Что и было сделано. Разбуженный на заре министр решился побеспокоить Эманаллу, который проживал в его доме.
— Это по поводу твоего слуги Мурада, — сказал мулла. — На него напали те, кому неведомо слово Божье.
— Я хочу его видеть, — заявил Эманалла.
Вертолетом доставили его в Пешавар, потом машиной — в госпиталь, где лежал Танзиль — между жизнью и смертью. Один удар кинжалом пришелся в живот, другой — в плечо, Мурад потерял много крови. Жена, старший сын Танзиля и слуги, сидевшие в коридоре, со страхом узнали проповедника, которого видели по телевидению. Прибежал хирург.
— Учитель, — сказал он посетителю, которого сопровождали двое полицейских, — его жизнь держится на волоске. Только потому, что это ты, я позволяю приблизиться к нему. Мы сделали операцию и переливание крови, но он почти без сознания. Нам не удается сбить жар…
Хирург проводил посетителя к раненому. Кроме врача присутствовали две медсестры. Эманалла склонился над Танзилем. Тот был мертвенно-бледен, глаза закрыты. Капельница через иглу в запястье и кислородная маска на лице питали ту малость жизни, которая еще теплилась в нем. Лоб блестел от пота.
— Мурад, — сказал Эманалла, кладя ему руку на забинтованную грудь, — твой час еще не настал.
Танзиль открыл глаза и увидел проповедника. Из его горла вырвался такой ужасный крик, что врачи и санитары сочли это началом агонии. Раненый сорвал кислородную маску, его тело выгнулось. Он с силой стиснул руку того, кто пришел к нему на помощь. Потом расслабился. Пот струился по его шее и груди.
— Учитель, позвольте… — пробормотал врач, пытаясь отстранить Эманаллу.
— Нет, оставьте его, — сказал раненый. — Он возвращает мне жизнь…
Он захотел сесть. Эманалла и сиделка помогли ему. С криком сломя голову прибежала жена. И застыла на пороге, ошеломленная увиденным. Сиделка попыталась опять надеть раненому кислородную маску.
— Мне она больше не нужна, — сказал тот. — Дайте лучше попить. У меня в горле пересохло.
Женщина бросилась к изножию кровати, вся в слезах. Эманалла поднял ее.
— Не плачь, — сказал ей супруг. — Я снова жив, сама видишь. Этот человек
Он повернул голову к своему спасителю, глубоко вздохнул и улыбнулся:
— Так ты врачуешь не только душу…
Хирург, второй врач и прочий персонал стояли словно громом пораженные.
— Не понимаю… — бормотал хирург. — Он же был при смерти… Одно только небо…
— Верно, — сказал Эманалла. — Одно только небо.
8
Он сидел на берегу реки Лиари. Один. Смотрел на лодки, плывшие вниз по течению, к морю. Большинство разноцветных суденышек шло под парусами, другие, помельче, двигались силой своих шумных моторов, но все они в конце концов достигнут моря. На противоположном берегу, вдоль которого тянулась Мирза-Алам-Хан-роуд, живописные, битком набитые автобусы плевались выхлопными газами. Время от времени проезжали моторикши, собранные из мопедов.
Двое детей, мальчик и девочка, спустившись к самой кромке воды, запускали пестрый воздушный змей. За ними шла женщина.
Его сейчас знала вся страна, но для него это не имело значения. Это было даже некстати. Почитатели посылали ему в мечеть расшитые шальвары, благовония, сандалии. Девушки предлагали ему себя, а старики валялись в ногах.
Однако он не нуждался ни в чем и не мог ничего им предложить, кроме божественного света.
Человеческое существо, глядя на мир, становится пустым и ничтожным, потому что видит только зыбкий мираж. Временами ему там видятся змеи и розы, переливчатые рассветы и трупы. Беспрестанно изменяясь, этот мираж и зрителя принуждает меняться. Человек на заре уже не тот, что на закате, а в полдень не тот, что в полночь. Человек зимой не тот, что весной. Подросток не то же самое, что старик. Если же человек принимается смотреть на мир, то превращается в клубящийся туман, не имеющий твердой основы, носимый по воле ветра.
В непроницаемый туман, куда божественный свет и впрямь не может проникнуть.
Представители духовенства такие же. Читают свои книги, а думают лишь о самих себе. О своей собственной экзальтации.
Он покачал головой. Накануне он воспользовался темнотой, чтобы сходить в один из кинотеатров Карачи на показ какого-то индийского фильма, болливудской поделки.
И смеялся над лицемерными предлогами, выдуманными сценаристом, чтобы показать прелести героини, чтобы пощекотать похотливость самцов и возбудить у самок желание отождествить себя с этой пухлой красотой. Сама же история была просто нелепа: речь шла о юной девушке, которую из-за незаконной беременности преследовала собственная семья, и та, чтобы заработать на жизнь и воспитать дочку, стала танцовщицей в сомнительном заведении. Пока один мужчина не увлекся ею — до потери рассудка, разумеется. И хотя мужчина был не в ладах с законом, она спасла его из когтей врагов и исправила своей пылкой любовью.
При одном воспоминании об этой истории, назидательной и жалкой одновременно, он прыснул со смеху.
Не столько даже убожество людей удручало его, сколько их неисправимый инфантилизм. Их агрессивность была агрессивностью бабуинов. Страсть — волнением лисы в пору течки. А стремления не выше, чем у ужа, который ищет сухой камень на солнышке.
Женщина окликнула детей, слишком близко подошедших к реке. Воздушный змей упал в воду, и они хныкали. Она взяла из рук мальчика палочку, на которую накручивалась нитка, и стала осторожно подтягивать потерпевший крушение воздушный корабль к себе, стараясь не сломать. Ребенок спросил, полетит ли он снова.