А фронт был далеко
Шрифт:
Когда копали, я собирал картофелины, оставшиеся в земле с осени, и складывал их в ведро. Во время отдыха просмотрел их. Конечно, большинство картофелин сгнило: из них сочилась темная липкая жижа. Но попадались и несгнившие: под кожурой у них сохранилась мягкая масса, похожая на остывшую кашу. Такие картофелины я осторожно очищал и складывал в котелок. К обеду наполнил его до краев.
Картошку в котелке я раздавил ложкой, добавил туда немножко воды, круто посолил и старательно размешал. Вышло
Потом я растопил свою плиту.
Когда железо накалилось, стал печь лепешки. Пеклись они быстро, получались солоноватыми и поджаристыми. Они понравились не только маме, папе и мне, но и Насте. А с молоком — так и совсем хороши.
Теста у меня было вдоволь, поэтому я накормил лепешками сначала маму с папой. Мы с Настей остались возле плиты одни.
— Саня, что это ты делаешь? — вдруг услышал я над головой Ленкин голос.
Когда она подошла, я не заметил.
— Лепешки пеку, — ответил я.
— А почему они такие черные?
— Такие и должны быть, — объяснил я. — Не из крупчатки ведь. Вон…
Я кивнул на котелок.
— Из чего это? — спросила Ленка.
— Из картошки прошлогодней, которая в земле осталась.
— Ой!
— Да, — осмелел я. — В них же сплошной крахмал — тот же хлеб. Вкусные. Только почернее всамделишных. Попробуй…
— Ну… дай одну.
Я выбрал лепешку посветлее, с розовыми запекшимися краешками и отдал Ленке.
— Горячая! — сказала она, перекидывая лепешку с ладошки на ладошку.
— Они вкуснее, горячие-то. Не жди, пока остынет, — посоветовал я.
Ленка откусила кусочек. Разжевала. Ничего не сказав, попробовала еще. Тогда я придвинул ей свою кружку с молоком, из которой еще не пил.
— Ты с молоком попробуй…
Она сидела рядом со мной совсем близко, почти касаясь меня. Обжигаясь, ела мои лепешки, запивала молоком из моей кружки и смотрела на меня таким веселым взглядом, будто я был самым любимым ее дружком.
— Ох, и вкусные, Санька! — похвалила она. — Могу еще одну съесть.
Я снял ей свежую лепешку, но увидел, что она не трогает молоко.
— Ты пей молоко-то, — предложил я еще раз.
— Нет, Санечка, это — тебе.
Но я все-таки настоял.
Потом Ленка посидела возле меня просто так. А когда поднялась, сказала:
— Ну, спасибо тебе. Побегу я.
— Приходи еще, — пригласил я.
— Ладно! — крикнула она уже издали и убежала на свое поле.
Напрасно я ждал ее.
Не пришла Ленка больше. Забыла, наверное.
После того дня я много раз видел ее на станции. Но про лепешки она даже не вспомнила…
А весна, буйно отшумев половодьем, отогрела на солнце землю и пошла в цвет. Светлые березняки поили воздух терпким запахом молодого липкого листа, вкусной крупчаткой потянуло из густых сосняков, на сырых лугах ярко-зелеными пятнами заершился дикий чеснок, полезли травы, вспыхнули на лугах первые цветы. В пышном белом уборе заневестилась лесная черемуха.
В эту-то пору, когда и люди добреют, беззлобно, но со смешком заговорили на Купавиной, что Ленка ездит в эшелонах с солдатами до Свердловска.
Тут уж я не поверил: опять за сплетни взялись. В Свердловск у нас всегда ездили все: за промтоварами, на базары, за школьными учебниками и тетрадями — за всем. И бесплатные билеты выписывались до Свердловска, как до самого близкого города: всего два с половиной часа по-доброму-то.
Кое-кто даже пытался одернуть сплетников:
— Все туда ездим раз в месяц.
— То раз, а то — каждую неделю, — затыкали тому рот. — Да с солдатами. Разница?
И разговоры продолжались.
Однажды я стал свидетелем того, как Ленке сказали про это в глаза.
Она разговаривала на станции с подружкой о Свердловске и о том, что скоро поедет туда.
— С солдатами? — бросил кто-то вопрос.
Ленка обернулась, помолчала и вдруг ответила:
— С солдатами. Если возьмут.
— Возьмут, — со смешком успокоил ее тот же голос.
— Вот и поеду.
— Езжай: этак-то дешевле стоит…
Ленка говорила с подружкой, будто и не слушала больше.
Но я-то видел, как потухли ее глаза.
После этого случая я не уходил со станции с утра до вечера. «Может, Ленка пошутила или назло сказала…» — думал я и хотел убедиться во всем сам. И убедился.
Отправлялся эшелон с первого пути. Двери всех вагонов были широко распахнуты. В одном вагоне пели, в другом — играла гармошка…
И вдруг я увидел Ленку. Она стояла в окружении солдат, опершись на доску, укрепленную поперек двери вагона. К ней наперебой обращались со всех сторон. И она, оборачиваясь то к одному, то к другому, отвечала всем. Увидела на перроне знакомых, крикнула что-то и помахала рукой.
А я перестал ходить на станцию.
Ребята постарше меня много разговаривали про знакомых девок. Чаще рассказы их были такими, которые и волновали и казались бесстыдными. Но все равно говорили с увлечением, страстно, подробно, хотя всегда где-нибудь на стороне, по секрету, чтобы не услышали взрослые. Говорили и про Ленку. Говорили при мне, не зная, что я люблю ее! И клялись, что все это правда. А я не хотел, не мог этому верить.
Я слышал о каждой Ленкиной поездке, знал время, когда она уезжала и возвращалась, терзался ревностью и болью, которые порой доводили меня до непонятного бешенства и желания самому оскорбить ее при всех.