А фронт был далеко
Шрифт:
Дождь истратился через две недели так же внезапно, как и начался. Но своенравная осень не унялась и в первый же день октября светлым солнечным утренником сковала землю, заставив поседеть. Все надежды рухнули. Бабы, не ожидая мужиков с работы, прихватив ребятишек, высыпали на поля. Путаясь в ботве, надрываясь над каждым гнездом, обдирая пальцы о мерзлую землю, выцарапывали картошку.
— Хоть каелкой ее добывай, окаянную! — ругались на поле.
Отмаялись только дней через десять. Потом долго обиходили и прикидывали урожай. Получалось небогато. Поэтому, опуская в ямы, не забывали прибрать и мелочь, которую в прошлые годы
Женщины, наученные прошлой зимой, сразу стали экономными и строгими. Мужики, уступив им старшинство, после работы молча садились за жидкие щи и так же молча вылезали из-за стола, если им не предлагали добавки.
А зима не торопилась с приходом, словно добровольно уступая время осени, которая не слабела утренниками, а если и манила короткими оттепелями, то потом сразу же хватала таким молодым морозцем, что оттаявшие голые метлы берез враз становились стеклянными.
…До Купавиной все явственнее доносились раскаты Сталинградской битвы. Даже по карте в школьном учебнике географии без труда представлялось, сколь далеко зашел враг. Он был неблизко от Купавиной, но по той же карте виделось, что от Сталинграда до Купавиной по прямой короче, чем до западной границы, которую фашисты переступили в прошлом году. В те дни многим купавинским мужчинам, которые в первый же день войны подали заявления в добровольцы, разрешили уйти в армию. Уезжали не только молоденькие новобранцы. Сурово прощался с дочерью и женой путейский бригадир член железнодорожного парткома Макар Заяров; отправлялся на войну бывший партизан гражданской Ялунин; красный от растерянности перед слезами своей жены, совсем не похожий на военного, не знал, куда деваться заведующий баней Иван Прохоров; стараясь отойти подальше от воющей родни, одеревеневшие от всеобщего внимания, курили в кругу деповских закадычные друзья и собутыльники, помощники машинистов Васька Петров и Васька Попов — по прозвищу Поп с Петром.
Мужики отдавали главные наказы: придется бабам поработать за них, но чтобы и ребятишек сберегли.
…Афоня готовился к зиме, как и все. Только его хозяйство было попроще: откладывал от летней нормы продукты, которые можно дольше хранить. Выкупая мясо и масло, обменивал их на крупу прямо в магазине — это разрешалось. Запас дровишек, выхлопотал немного угля. В последнюю очередь подремонтировал одежду.
Шел ноябрь, а зима по-настоящему все еще не приходила. Раз-два постращала белыми мухами, да на том и остановилась. Правда, уже начинали гулять холодные ветродуи под стать зимним, высекали из глаз слезу. Не укрытая снегом, земля закоченела, а дороги звенели под колесами телег. Пасмурные дни сменялись чернильной темноты ночами, когда посвист ветра казался лихим разбойничьим знаком.
Людская жизнь заперлась по домам. На работу и домой — все бегом, даже бабы в магазине перестали сплетничать: заскочат да выскочат обратно. Улицы без ребячьих голосов.
Афоня объявлялся из своей караулки тоже редко. Только мужики ходили бодрые: холод работал на них, железнодорожный путь стоял пока крепко, поезда шли на самых больших скоростях, да и ясная погода открывала машинистам желанный простор. Но машинистам — одно, а путейцам — другое. Они-то не могли забыть поздних дождей и ливней, когда едва-едва удержали дорогу, и потому знали, что зимой привалит канительной работы — начнутся пучины, и тогда придется торчать сутками где-нибудь в выемках, а то и на голых местах среди болот. Поэтому-то на ветер они смотрели снисходительно, как на собаку-пустолайку, ждали морозов.
В самом конце ноября в одну ночь неслышно лег мягкий снег, ровно укрыв все вокруг. Он придавил ветры к земле. Открылось солнце, но принесло не тепло, а колкий зимний мороз. И не верилось, что приходит зима: осень всегда боролась с ней долго, не единожды спуская снега, прежде чем покориться.
По первому снегу Афоня решился отправиться за Купавину один. В безветренной тишине мягко похрустывал свежий снежок. Миновав последние дома, Афоня прошел новенький переезд через красногорскую ветку и по знакомой тропке, угадывающейся под снегом, подался в сосняки на левобережье Каменушки, а потом к Исети.
Под невысокими соснами да среди сбившегося в кучи подроста тишина хранила целомудрие: вопреки своему характеру бор безмолвствовал, точно знал и не хотел говорить о какой-то тайне.
Афоня вышел на один из высоких утесов, стороживших излучину Исети, и увидел высокие трубы незнакомого завода, а под ними — белые четырехэтажные дома. Они выстроились не только по правому берегу Исети, но и перелезли на левый, спрятавшись в высоких соснах дальнего края бора.
— Ишь ты, резвый какой… — подивился Афоня на многотрубного каменного соседа.
К полдню Афоня достиг грязнушкинской дороги, добрался по ней до переезда через главную железнодорожную магистраль. В будке возле переезда обитал старинный Афонин друг, переездный сторож Никита Фролов. Хозяин встретил Афоню без удивления, хоть и сказал:
— Вот не ждал. Летом не собрался, а сейчас — пожалуйста. Милости просим! Желанный гость — к обеду.
И снял с печурки военный котелок с дымящейся картошкой. Афоня кивнул на посудину:
— По-военному живешь: и амуниция военная у тебя.
— Подарок, — ответил Никита. — Летом еще останавливался тут у меня эшелон: семафор не пускал. Я вокурат свой чугунок песком чистил. Увидели солдаты, засмеялись надо мной: зачем одному такая оказия? А я что скажу, коли другой нету? Вот и дали котелок… Покрышку-то к нему сам уж изладил. Ешь. Только хлеба у меня нету.
— Она, картошка-то, без хлеба легче, — ответил Афоня.
Картошку круто солили, запивали водой. Разговор вели не спеша: слово — через картошку, другое — через глоток.
— Как там? — интересовался Никита.
— Сказывают, за Волгу отступа не дадут, — ответил Афоня то, что слышал.
— И нельзя, — согласился Никита.
— Знамо дело, — поддержал его и Афоня.
Неторопливо очистили по картошке.
— Исправные мужики на войну едут, — сообщил наконец Никита.
— Дело серьезное, — высказал свое мнение Афоня.
— Который котелок-то мне отдал, спрашивал: как живете? Говорю: хорошо.
— А он?
— Интересовался: не голодно? Показываю ему на поля да огороды: вон сколько еды, говорю. И вас голодом не оставим. Только, говорю, вы там постарательнее с ним, с Гитлером-то, чтобы каждая пуля без промаху. Обещался. Обратно, говорит, поеду — непременно тебе по всей форме рапорт отдам, отец.
Никита едва приметно улыбнулся.
— И отдаст, — сказал Афоня.
— А как же! Ему народ обманывать присяга не велит. — Никита улыбнулся шире: — Я ему, Афоня, так напрямки и сказал категорически: дождусь, мол!