А фронт был далеко
Шрифт:
— Требовательный ты мужик — знаю, — похвалил Афоня. — Своя-то служба как?
— Да так… Сменщика-то нет теперь, а поезда идут часто, — поведал Никита. — Старуха приходит, провожает поезда за меня часа три, пока я высплюсь. А потом опять сам. Переселился, в общем, сюда совсем. Вишь, и постель устроил, как-нибудь пробьюсь до победы.
Расстались в сумерках.
Афоня пошел домой прямиком, через густой, зачащобенный лес — осинник с березником: знал свою дорожку. К березовой роще вышел, когда в небе уже висела луна. В голубом безмолвии
Еще раз обернулся и увидел, что белые надгробья лежат оправленные в траурные тени берез.
Через час уже сидел с берданкой на завалине магазина. Купавина потушила в домах огни. Но Афоня знал, что не все еще спят. Сухими глазами глядит в темноту бабушка Стукова, посылая молитвы в охрану своих остальных живых сыновей — солдат. Лежит без сна в ночи и мается разными думами Альфия Садыкова из-за своей мелкой детворы, которая постоянно хворает животами. Принимают подушки горькие слезы овдовевших солдаток, кающихся в безысходном одиночестве, что не успели вовремя затяжелеть…
10
Почти до Нового года вторая военная зима прикидывалась милостивой. Как хитроватая хозяйка нежеланных гостей, зима с улыбкой проводила старый год, порадовав детвору катушками да играми, а потом, спрятав все следы праздников под убродным снегом, сразу ударила сорокаградусной стужей, замораживая вагонные буксы, загоняя людей по домам, не выпуская малышню в школу. И все заметили, что дров припасено в обрез, что бескормица не за горами и скот удержится только чудом. И, словно подтверждая невеселый людской подсчет, убавились продуктовые нормы.
Купавинцы еще держались домашним подспорьем, а на станции зима уже начинала свой разгул. Все чаще с поездов снимали больных людей, но и наскоро расширенный втрое медпункт не вмещал всех, кому нужна была помощь. Врачи определяли у них грипп, воспаление легких, а у некоторых даже тиф. Но когда кто-то умирал, доктора к болезни непременно добавляли и другую причину — истощение.
До войны возле вокзала кроме двух киосков стояла еще вместительная зеленая будка, в которой на скорую руку чинили обувь. С начала войны сапожная будка, как и ее соседи, закрылась. А после Нового года большой висячий замок с нее сбили, потому что потеряли от него ключ, и повесили новый, поменьше. В будку стали складывать покойников.
С того дня старались не глядеть на нее купавинцы. Только любопытная ребятня, преодолевая страх, без дыхания приникала к щелям в деревянном щите, закрывавшем окно, и до рези в глазах всматривалась в полумрак. Далекий окрик милиционера Силкина отбрасывал ребятишек от будки. Они рассыпались в разные стороны, а немного погодя купавинцы уже передавали друг другу:
— Там двое.
— Нет, трое.
— Мой говорил: двое.
— Погоди, что еще к вечеру будет…
— Что же это делается?!
Никакие строгости милиционера Силкина не могли остановить ребятишек, и купавинцы исправно получали сведения каждый день. А вскоре в разговорах заходило слово «копилка» совсем с недовоенным смыслом:
— Опять из «копилки» двоих в березовую рощу свезли…
Ребячья фантазия, услышанные случайно разговоры на веру принимались чаще всего женщинами.
— Слышали, в «копилке»-то лежит в милиционерской шинели?
— Неужели милиционер?
— Нет, шпион!
— Ой!
— Переодетый. Сказывают, охранники станционные застрелили: наган у него нашли…
— Матушки!..
При всех скидках на стародавнюю веру купавинцев во всякие небылицы в их словах была и доля правды. Да, лежал в «копилке» человек в милицейской форме, только не переодетый шпион, а настоящий милиционер командировочный. И не убитый охранниками, а умерший в поезде от отравления: купил где-то на станционном базаре у спекулянтов испорченные консервы. А сняли его с поезда действительно бойцы вооруженной охраны, потому что больше некому было.
Может, и меньше говорили бы о зеленой будке. Но купавинский медпункт не имел для такой цели специального помещения. Война заставила.
Вот и стояла возле вокзала «копилка» — холодный временный приют унесенных из жизни болезнями да несчастными случаями в дорожной толчее войны.
И неизвестно, сколько еще былей и небылиц связала бы купавинская молва с «копилкой», не случись событий, отодвинувших все другие.
Продавщица магазина, ссылаясь на отчет, отказалась выдать хлеб за четыре дня вперед Альфие Садыковой. Ни уговоры, ни слезы не помогали.
— Засудят меня! — чуть не плача, объясняла продавщица, женщина своя и добрая. — У самой вперед на день забрано.
— Жрать нечего, — упрямо твердила Альфия, отказываясь понимать любые доводы. — Ребятишка ревет!..
Бабы в магазине молчали. В других делах каждая из них непременно вынесла бы вслух свое мнение, которое не сошлось ни с чьим. Но на этот раз все понимали Альфию, потому что сами могли очутиться на ее месте. Но никто не решился осудить и продавщицу, которая — все знали — после закрытия магазина сидит допоздна за прилавком и клеит талончики на газетку, а потом пересчитывает их на счетах не на один раз.
Между тем скандал разрастался. Потерявшая остатки терпения Альфия вдруг закричала:
— Собака ты! Собака ты! Собака ты!..
Продавщица онемела от неожиданности. А потом заревела сама. Кто-то из баб кинулся уговаривать Альфию, оттесняя ее от прилавка. Другие успокаивали продавщицу. В магазине поднялась кутерьма. А через полчаса по Купавиной разлетелось:
— Альфия повесилась!..
Возле барака, в котором жили Садыковы, вмиг образовалась толпа. Несчастный Нагуман стоял с ребенком на руках, остальные ребятишки держались за его штаны.