А из пуза карапузы

Измайлова Дина

– Не поддавайтесь жалости. Правило универсальное, но по большей мере неприменимое в реальной ситуации. Когда это существо, перемазанное с ног до головы соплями и шоколадом, прижимается своей страдающей мордашкой к вашей груди и жалобно всхлипывает где-то в районе подмышки, вы вдруг очень четко понимаете, кто во всем происходящем виноват, а кто лишь несчастная, беззащитная, абсолютно невинная жертва ваших смутно-осознаваемых, но непростительных прегрешений в прошлом, настоящем и будущем.

Это и есть основное правило вашего сосуществования с ребенком – какие бы пакости не совершило ваше дитя,

оно ВСЕГДА, во ВСЕМ и СОВЕРШЕННО не виновато. Отныне и навеки ВСЕГДА, во ВСЕМ и СОВЕРШЕННО виноваты только ВЫ.

Ребенок – воплощенное несовершенство. Это не белый лист, это лист, испещренный самыми замысловатыми узорами, напоминающими иероглифы, бог знает кем и когда начертанными. Смысла не разобрать, его нет, есть лишь мягкая запутанность линий, столь безусловных в своем существовании, что они сами по себе смысл, и бессмысленность, и красота, и уродство, и все что угодно. Письмена столь неразборчивы, посему подлежат любому толкованию, и все будет правда, и ничто не станет истиной, потому что истины нет, есть лишь маленькая местечковая правда, воняющая какашками и молоком, несовершенная до невозможности и не претендующая на совершенство, но так гармонично вплетающаяся в убогую человеческую жизнь проблесками счастья.

Ребенок чувствует шумы своего тела и следует им слепо и беспрекословно, не глядя вперед, а лишь любопытно озираясь по сторонам. Однажды он станет взрослым, мягкие загогулинки его души и тела выпрямятся под гнетом временных обстоятельств и потусторонних вмешательств в его жизнь, приобретя относительную определенность психофизических свойств и качеств. Потеряв право на безусловное несовершенство, он выработает набор житейских добродетелей, начертав на листе поверх узорчатых линий решетку из четких букв и цифр и заключив себя за нее пожизненно, без права на помилование.

А пока он реет взад-вперед по ограниченному пространству, то и дело выплескиваясь на грань дозволенного. Маленькое стихийное недоразумение в мире упорядоченного бытия. Он возмущает спокойствие, он шумит в тихий час, он швыряется камнями и не ест тушеную капусту, такую богатую фолиевой кислотой и витамином С. Он сыпет песок на чистый пол, портит воздух в общественных местах, рыдает от вожделения у витрины каждого магазина и непременно прыгает по лужам, стоит лишь отвернуться на мгновение… И еще он обязательно сожрет все конфеты, если оставить их на столе, а что не сожрет, то обязательно покусает, и выплюнет; и нарисует невразумительную козявку на обоях, на самом видном месте, и отрежет кусок занавески и поковыряет штукатурку, и пнет кошку под зад, увидев как безмятежно дрыхнет та, вытянувшись блаженно у батареи, и бессердечным хохотом ответит на ее явное неудовольствие. А потом, предельно честно глядя в глаза родителей, клятвенно заверит их, что больше никогда, никогда-никогда, он так делать не будет. И родители сделают вид, что поверили. Потому что, это их прямая обязанность – делать вид. А он и на самом деле будет верить свято и нерушимо в нерушимость своего обещания, пока не столкнется нос к носу с новым искушением.

Действие 4. Публично об очень личном.

Место действия – переполненный общественный транспорт,

Время действия – час пик.

Действующие лица – два существа со сходным мировоззрение в толпе лишенных свободы выбора слушателей.

Трамвай, дребезжа и поохивая, медленно тащился по рельсам. Унылая каждодневная картина поднадоевшего бытия

разворачивалась в мутных окошках. Один образ сменял другой, ничем не отличающийся от предыдущего, сливаясь перед глазами в единый прыгающий экран сломанного доисторического телевизора. Пассажиры скучающе поглядывали за стекло и тут же досадливо отворачивались, не находя ничего достойного их внимания. И только две хитрые рожицы прилипли к грязному окну, полностью захваченные грандиозным действием непрерывных видоизменений, происходящих в наружном пространстве.

– Гриша, смотри, смотри, какашка идет с хвостом! ААА! Какая смотри, ха, ха, ха! – пронзительно пищал на весь вагон Павлик, изливая вокруг немалые дозы неудержимой радости.

– Ага! – хрипловатым басом вторил ему Гриша – а вон вонючка на колесиках вонючистых, сама вонючистая, вонючистая.

– А вон еще одна, вонючка. ТАКАЯ ВОНЮЧКА! У меня прям глаза дыбом остолбеневают. А у тебя остолбеневают?

– Да. Собе.., стобе…, конечно. А вон еще вонюченькая, вонюченькая. – ласково посюсюкивал Гриша, морща физиономию в гримасе нарочитого умиления – Вонючка. Вонюченька. Да, Паша?

– Да. А вон опять какашка. Побежала, побежала, побежала.

– Ха, ха, ха!

– А вон еще полетела, полетела.

– Вонючка, да?

– А вон какашка поползла.

– А вонючка сидит!… И воняет!

– Ха. Ха.Ха. Ой не могу! – изнемогал Паша под бременем столь исключительных впечатлений.

– Ой, я тоже не могу – ухохатывался ему в тон Гриша, подстраховывая двумя лапками ходящее ходуном пузо.

– А вон, смотри, Гриша, смотри, смотри. – Павлик сделал значительную паузу, после чего объявил торжественным голосом, сулящим небывалый сюрприз – Вонючка! С сумкой и зонтиком. Самая вонючихинская из всех вонючинских.

– И еще какашистая. Да, Паша? Вонюська, вонюпуська, Попуська, какавонюська – от переизбытка чувств Гриша перешел на тарабарское наречие и стал карабкаться по Павлику, навалившись на него всей тушкой.

– Отвали! – радостно отмахивался от младшего брата Паша, поваливая его на седушку и пытаясь пристроиться сверху.

– Вонючка! – радостно повизгивал Гриша.

– Какашка! – парировал Паша, совсем подмяв его под себя.

– А ты попа! – неожиданно выдал Гриша, ошарашив на мгновение брата так, что тот ослабил хватку и Гриша смог выползти на свободный край трамвайной скамейки и принять достойную позу.

– А ты – писька! Вонючая причем – быстро нашелся Павлик, после чего они разразились оглушительным смехом, и, преисполнившись абсолютным взаимопониманием, увалились друг на дружку.

– А ну-ка быстро сели ровно. Тише. А не то… – в едином свистяще-шипяще-рокочущем тоне просвистел над их ушами голос матери. Целая толпа страшнейших угроз застряли у выхода, перепутавшись в единый комок у нее в глотке, борясь за право наипервейшего озвучания. Дети с интересом уставились на маму.

– А не то – что? – полюбопытствовал Паша.

– По жопе дашь? – любознательно поинтересовался Гриша.

– И это тоже, – грозно насупившись от незнания, что сказать, подтвердила мама.

– Она по жопе даст. Паша, слышишь – весело пропищал Гриша, булькая от смеха.

– Гриша, тихо, – взяла самые низкие ноты мама и закашлялась от напряжения. Гриша замолк, остановившимся взором уйдя в какие-то неведомые дали. Посидев в таком состоянии мгновение, он передернулся всем телом, и, высвободив, таким образом, свой дух из оцепенения, сообщил на все четыре стороны внятным и ясным голосом, отозвавшимся в каждом углу замызганного трамвая: «Мама, а я пернул». И устремил огромные серьезные глазенки на мать, потерявшую в один момент все слова, и ответившую ему лишь протяжным вздохом.