А П Чехов в воспоминаниях современников
Шрифт:
День прошел в праздничной сутолоке. После легкого завтрака ходили осматривать ближайшие достопримечательности: спиртовый завод, новую школу, березовый парк.
Чехов шел медленно, глядя под ноги и отставая от других. Тонкой гнувшейся тросточкой он пробовал растрескавшуюся от жары землю, как бы не доверяя ее обманчивой внешности. Горький однажды написал мне: "Чехов ходит по земле, как врач по больнице: больных в ней много, а лекарств нет. Да и врач-то не совсем уверен, что лечить надо"{646}.
Темный, низкий, закопченный завод, где в огромных чанах и холодильниках сутками прели какие-то составы и жидкости, где не было живого огня и
В новую школу, куда за отсутствием крыльца надо было подыматься по узкой стремянке, Чехов даже не заглянул, и, пока Савва мерил рулеткой будущие классы и вычислял их кубатуру, Чехов сидел около школы на бревнах и, побрякивая жестяной коробочкой, которую он всегда носил в жилетном кармане, приманивал мятными лепешками деревенских ребят, собиравших около постройки сосновые щепы - матерям на растопку.
Ребята шмыгали носами, подталкивая друг друга локтями, но ни один из них так и не решился подойти за конфетками к этому чужому "дяде", в очках со шнурочком.
Под зелеными сводами парка Чехов ожил, снял кепку, как в церкви, и, вытирая пот платком, сказал со вздохом и нараспев:
– Хорошо у вас тут... Бе-ре-зы... Не то, что у нас в Ялте.
– И, как бы слегка капризничая, добавил: - Не понимаю: зачем это здоровые люди в Ялту ездят? Что там хорошего? Берез - нету, черемухи - нету, скворцов - и то нет!
– Здоровые люди - они глупые, им везде нравится!
– ответил Савва с таким ехидным простодушием, что /647/ нельзя было понять, над кем он подсмеивается - над здоровыми людьми или над больным Чеховым.
Обед состоял из семи блюд, и каждое из них почему-то запаздывало. Дядя Костя сидел красный от стыда и чуть не плакал.
За столом собралась вся местная интеллигенция: лесничий, фельдшер, инженер и техники с заводов - нескладные, бородатые обломы, "рабочая скотинка" Морозова. Они нарядились, как на свадьбу: суконные сюртуки пахли нафталином, накрахмаленные манишки с невероятными галстуками пузырями выпирали из жилетов. Все их внимание было приковано к хозяину. Они говорили, пили водку, смеялись тогда, когда говорил, пил и смеялся хозяин. На Чехова они не обращали внимания. Многие из них даже не знали, кто такой Чехов, и, прослышав, что он писатель, принимали его за помощника Морозова "по письменной части".
Между рыбой и жарким школьники в соседней комнате - обед совершался на террасе - спели кантату, очень похожую на "Херувимскую", после чего сияющий о.Геннадий в новой шелковой рясе, подобной колоколу, присоединился к обедающим.
Чехов сидел чужаком, на краю стола, для всех посторонний, и с тоской поглядывал на вечереющий сад, где солнце уже резало пополам стволы берез и кипело последним золотом в их пышных вершинах.
Он ничего не ел, кроме супа, пил привезенную с собой минеральную воду "аполлинарис" и весь обед недружелюбно молчал, лишь изредка и с неохотой отвечая на реплики Морозова, всячески старавшегося вовлечь его в общий разговор.
Обед затянулся до сумерек. Когда все встали, Чехов, сославшись на усталость, ушел к себе в комнату, ни с кем не попрощавшись и видимо чем-то обиженный.
Мы с Саввой отправились во флигель, где я жил, чтобы там на свободе поговорить о делах. Я был в ту пору студентом Горного института и производил в имении
Оказалось, что составленные мною чертежи были так велики, что не умещались ни на одном из столов. Чтобы вывести меня из затруднения, Савва раскинул кальку от одного угла комнаты в другой, поставил на концах горящую лампу и несколько подсвечников и, растянувшись /648/ на полу, пригласил меня последовать его примеру. Так, ползая по занозистым половицам, мы приступили к осмотру чертежей и деловой беседе.
В середине моего доклада Савва привстал на колени и сказал, как всегда, с хитрецой:
– Знаете что? Я завтра утром уеду осматривать именье, а Чехова подброшу вам. Вы его тут займите. Вам будет интересно!..
Помолчал и, почесывая острием карандаша коротко остриженный седеющий затылок, уныло прибавил:
– Скучно ему со мной! И зачем я его сюда затащил?!
III
Неожиданно для себя я оказался глаз на глаз с Чеховым, вдвоем в огромном пустом доме. Дядя Костя уехал с Морозовым, а домашних своих он еще загодя отправил к родственникам, чтобы они, как он выразился, "не портили здесь пейзажа".
Чехову было со мной еще скучнее, чем с Морозовым.
Стояла африканская жара, без ветерка, без прохлады даже ночью. Чехов, изнывая от зноя, бесцельно слонялся по парку, черный среди его белых колонн, давил тростью червяков, читал в садовой беседке приложения к "Ниве" и каждый час справлялся у горничной, нет ли телеграммы из Москвы, где он оставил больную жену. Его томило безлюдье, безделье и кашель.
Вероятно, в этот именно день он написал Вл.И.Немировичу-Данченко:
"Пишу тебе сие черт знает откуда, из северной части Пермской губернии. Если проведешь пальцем по Каме, вверх до Перми, то уткнешься в Усолье, так вот я именно возле этого Усолья... Жизнь здесь серая, неинтересная, и если изобразить ее в пьесе, то слишком тяжелая"{648}.
Хорошо, что Чехов не написал такой пьесы, иначе мне пришлось бы играть в ней незавидную роль!
В самом деле, положение мое было в высокой степени нелепым. Навязанный насильно совершенно незнакомому человеку в качестве гостеприимного хозяина и единственного собеседника, я ни в какой мере не годился ни /649/ для того, ни для другого. К тому же этим незнакомым человеком был не кто иной, как Чехов.
Недолго думая, я попросту сбежал от него и, сославшись на спешную работу, просидел весь день у себя во флигеле, исподтишка наблюдая в окошко за своим страшным гостем.
Вечером Чехов пригласил меня пить чай на террасу. Отказаться было невозможно. После первых неуверенных, нащупывающих собеседника фраз о том, какой налить чай - крепкий или слабый, с сахаром или с вареньем, речь зашла о Горьком. Тема была легкая. Я знал, что Чехов любит и ценит Горького, и со своей стороны не поскупился на похвалы автору "Буревестника". Вскоре я просто задыхался от междометий и восклицательных знаков.
– Извините... Я не понимаю...
– оборвал меня Чехов с неприятной вежливостью человека, которому наступили на ногу.
– Вот вам всем нравятся его "Буревестник" и "Песнь о Соколе"... Я знаю, вы мне скажете - политика! Но какая же это политика? "Вперед без страха и сомненья!" - это еще не политика. А куда вперед - неизвестно?! Если ты зовешь вперед, надо указать цель, дорогу, средства. Одним "безумством храбрых" в политике никогда и ничего еще не делалось. Это не только легкомысленно, это - вредно. Особенно вот для таких петухов, как вы...