А порою очень грустны
Шрифт:
Однако Мадлен поняла.
— Да, похоже на правду, — сказала она. — Я всегда думала, интересно, почему так.
— Это так, теория, — добавил Леонард.
Бетти Пейдж похлопала Леонарда по руке, чтобы завладеть его вниманием.
— Мухи не всегда такие быстрые, — сказала она. — Я их и раньше ловила, прямо так, руками.
— Особенно зимой, — ответил Леонард. — Я бы, наверное, вот такой мухой и был бы. Такой отмороженной зимней мухой.
У Мадлен не было подходящего повода и дальше крутиться в читальном зале отдела дополнительной литературы, так что она положила Бальзака в сумку и направилась к выходу.
В те дни, когда была семиотика, она
На четвертой неделе Зипперштейн задал им «Роль читателя» Умберто Эко. Мадлен эта вещь не увлекла. Ее как читателя не особенно интересовали читатели. Она все еще питала слабость к этой скрытой от глаз величине — писателю. У Мадлен сложилось ощущение, что большинство специалистов по семиотической теории в детстве не пользовались всеобщей любовью: их травили или не обращали на них внимания, поэтому они направили свою неутихающую ярость на литературу. Им хотелось сбить спесь с автора. Им хотелось, чтобы книжка, этот продукт тяжелого труда, нечто непознаваемое, стала текстом, условным, расплывчатым, допускающим разные трактовки. Им хотелось, чтобы главным стал читатель. Потому что сами они были читателями.
Мадлен же ничего не имела против понятия «гений». Ей хотелось, чтобы книжка заводила ее в места, куда она сама не доберется. Она считала, что писатель, когда пишет книгу, должен вкладывать больше труда, чем она, когда читает. В том, что касалось словесности, литературы, Мадлен стояла за качество, которое перестали ценить, а именно за ясность. После Эко они читали отрывки из книги Деррида «Письмо и различие». На следующей неделе — «О деконструкции» Джонатана Каллера, и Мадлен пришла на занятие, впервые готовая внести свой вклад в обсуждение. Однако начать она не успела — ее опередил Терстон.
— Каллер оказался в лучшем случае сносный, — сказал он.
— Что вам в нем не понравилось? — спросил его профессор.
Терстон уперся коленом в край семинарского стола. Скривив лицо, он оторвал передние ножки стула от пола.
— Нет, читать можно, все нормально. Все аргументы в порядке, все путем. Вопрос в том, можно ли пользоваться дискурсом, который успели дискредитировать, — типа разумных доводов, например, — чтобы разъяснять вещи, до такой степени революционные по своей парадигме, как деконструкция.
Мадлен окинула взглядом стол, но всеобщего закатывания глаз не заметила, правда, остальные студенты, кажется, восприняли слова Терстона с энтузиазмом.
— Не угодно ли пояснить? — сказал Зипперштейн.
— Я вот что хочу сказать: во-первых, разумные доводы — это просто дискурс, не лучше и не хуже любого другого, так ведь? Часто в них вкладывают такой смысл, как будто это абсолютная истина, но дело в том, что это — западный дискурс, и отношение к нему особое. Деррида говорит: надо пользоваться разумом, поскольку ничего другого, видите ли, нет. Но в то же время надо не забывать о том, что язык по самой своей природе неразумен. Необходимо, чтобы разум помог тебе выбраться из разумности. — Он подтянул рукав футболки и почесал костлявое плечо. — А Каллер, наоборот, по-прежнему работает в старом режиме. Моно вместо стерео. Так что в этом смысле, да, книга меня немного разочаровала.
Последовало молчание. Затянулось.
— Не знаю, — сказала Мадлен, взглядом ища поддержки у Леонарда. — Может, дело во мне самой, но разве не приятно хоть раз прочесть логически аргументированный текст? Каллер все, что говорят Эко с Деррида, сводит воедино в удобоваримой форме.
Терстон медленно повернул голову, взглянул на нее через семинарский стол.
— Я не говорю, что книга плохая, — сказал он. — Нормальная книга. Но работу Каллера нельзя ставить на один уровень с трудами Деррида. Каждому великому нужен кто-то, кто будет пояснять его мысли. Вот такую роль Каллер и выполняет в отношении Деррида.
Мадлен отмахнулась от него:
— Я гораздо лучше понимаю, что такое деконструкция, когда читаю Каллера, чем когда читаю Деррида.
Терстон изо всех сил постарался рассмотреть ее точку зрения со всех сторон.
— Простота свойственна природе упрощений, — сказал он.
Вскоре после этого занятие закончилось; Мадлен по-прежнему была вне себя. Выходя из Сэйлс-холла, она увидела Леонарда, стоящего на лестнице с банкой кока-колы в руке. Она подошла к нему вплотную и сказала:
— Спасибо за поддержку.
— Не понял?
— Я думала, ты на моей стороне. Почему ты ничего не сказал на семинаре?
— Первый закон термодинамики, — ответил Леонард. — Закон сохранения энергии.
— Ты со мной не согласен?
— И да и нет, — ответил Леонард.
— Тебе не понравился Каллер?
— Каллер хороший. Но Деррида — тяжеловес. Нельзя его просто так взять и списать.
Мадлен раздирали сомнения, но злилась она не на Деррида.
— Терстон постоянно твердит, что он прямо-таки боготворит язык, — казалось бы, раз так, мог бы поменьше увлекаться забитыми терминами. Так нет же, все повторяет, как попугай. Сегодня слово «фаллос» три раза употребил.
Леонард улыбнулся:
— Думает, скажешь так, он у тебя как бы и появится.
— Он меня из себя выводит.
— Хочешь, пойдем кофе попьем?
— И еще «фашист» — тоже его любимое словечко. Знаешь, на Тэйер-стрит химчистка? Он даже их фашистами называл.
— Наверное, они ему перекрахмалили что-то.
— Да, — сказала Мадлен.
— Что — да?
— Ты меня только что на кофе пригласил.
— Правда? А, да, пригласил. О’кей. Пошли пить кофе.
В Синий зал Леонарду идти не хотелось. Он сказал, что не любит, когда вокруг студенты. Они прошли под Уэйленд-арч и направились по Хоуп-стрит в сторону Фокс-пойнт.
Пока они шли, Леонард то и дело сплевывал в свою банку из-под кока-колы.
— Прошу прощения, такая уж у меня мерзкая привычка.
Мадлен наморщила нос:
— Ты и дальше так собираешься продолжать?
— Нет, — ответил Леонард. — Сам не знаю, зачем я так делаю. Просто осталось с тех времен, когда занимался родео.
Когда они подошли к следующей урне, он швырнул туда банку и выплюнул комок табака.
Через несколько кварталов аккуратненькие клумбы с тюльпанами и нарциссами, разбитые в кампусе, сменились улицами без деревьев, по обе стороны которых стояли дома рабочих, раскрашенные в веселенькие цвета. Они миновали португальскую булочную и португальскую рыбную лавку, где продавались сардины и каракатицы. Здесь у детей не было дворов, в которых можно было бы играть, но они, с виду вполне довольные, раскатывали взад-вперед по голым тротуарам. Ближе к шоссе стояли несколько складов, а на углу Уикенден — местная столовая.