А порою очень грустны
Шрифт:
Следующие пять минут Мадлен плакала над раковиной под музыку внизу, сотрясавшую стены. Полотенца, висевшие на двери ванной, с виду были не очень чистыми, поэтому она промокала глаза комком туалетной бумаги.
Закончив плакать, Мадлен привела себя в порядок перед зеркалом. На ее коже виднелись пятна. Ее груди, которыми она обычно гордилась, ушли в себя, словно впали в депрессию. Мадлен понимала, что эта самооценка, возможно, неточна. Побитое «я» отражало свой собственный образ. Лишь допустив, что вид у нее не такой уж страшный, как кажется, она смогла отпереть дверь и выйти из ванной.
В спальне в конце коридора
— Я думала, ты меня ненавидишь, — сказала одна другой. — С самой Болоньи думала, что ты меня ненавидишь.
— А я и не говорила, что нет, — сказала вторая.
На книжных полках стоял всегдашний Кафка, обязательный Борхес, придающий веса Музиль. За ними манил к себе балкончик. Мадлен вышла туда.
Дождь прекратился. Луны не было видно, только от уличных фонарей шел тошнотворно-лиловый свет. На балконе стоял сломанный кухонный стул, рядом — приспособленный вместо стола перевернутый мусорный бак. На нем — пепельница и промокший от дождя экземпляр «Ярмарки тщеславия». С декоративной решетки балкона, которой не было видно, свисали космы вьющихся растений.
Мадлен перегнулась через шаткие перила, глядя на лужайку.
Наверное, слезы Мадлен были признаком любви, а не романтичности. Желания прыгнуть она не чувствовала. Она же не Вертер. К тому же до земли всего пятнадцать футов.
— Осторожно, — внезапно произнес кто-то сзади. — Ты не одна.
Она обернулась. Там, прислонившись к стене дома, наполовину скрытый вьюнками, стоял Терстон Мимс.
— Я тебя не напугал? — спросил он.
Мадлен секунду подумала.
— Ты не особенно страшный, — ответила она.
Терстон воспринял это благодушно:
— Верно, скорее сам боюсь. На самом деле я прячусь.
Брови у Терстона начинали отрастать, придавая выразительности его большим глазам. Он был обут в кроссовки и стоял на пятках, сунув руки в карманы.
— Ты всегда так — приходишь на вечеринки и прячешься?
— От вечеринок мои мизантропические настроения обостряются. А ты-то что здесь делаешь?
— То же самое. — Мадлен сама себе удивилась, рассмеявшись.
Желая освободить для них место, Терстон отодвинул мусорный бак. Он взял книжку, поднес поближе к лицу рассмотреть, что это такое, и в ярости швырнул с балкона. Книга глухо шлепнулась в мокрую траву.
— Тебе, я вижу, не нравится «Ярмарка тщеславия», — сказала Мадлен.
— Тщеславие из тщеславий, как сказал пророк, ну и так далее.
На улице остановилась машина, сдала задом. Оттуда вышли люди с упаковками пива и направились к дому.
— Еще гуляки, — сказал Терстон, глядя вниз на приехавших.
Наступило молчание. Наконец Мадлен спросила:
— Так ты по чему курсовую писал? По Деррида?
— Naturellement, [8] — ответил Терстон. — А ты?
8
Естественно (фр.).
— По Барту.
— По какой книге?
— «Фрагменты речи влюбленного».
Терстон зажмурился, закивал от удовольствия:
— Замечательная книга.
— Тебе нравится?
— Тут вот в чем дело, — сказал Терстон, — эта книга якобы о деконструкции любви. Предполагается, что она позволяет окинуть холодным взглядом все эти романтические дела. Так ведь? А на самом деле читается как дневник.
— Так моя курсовая как раз об этом! — воскликнула Мадлен. — У меня там деконструкция деконструкции любви у Барта.
Терстон продолжал кивать:
— Я бы хотел почитать.
— Правда? — Голос Мадлен повысился на пол-октавы. Она прочистила горло, чтобы он снова понизился. — Не знаю, что получилось. Но может быть.
— У Зипперштейна уже мозгов почти не осталось. Ты не замечала? — сказал Терстон.
— Я думала, он тебе нравится.
— Мне? Нет. Мне нравится семиотика, но…
— Он все время молчит!
— Знаю, — согласился Терстон. — Непроницаемый такой. Он вроде Харпо Маркса, только без рожка.
Мадлен неожиданно поймала себя на том, что ей нравится Терстон. Когда он спросил, не хочет ли она выпить, она сказала да. Они вернулись в кухню, где было еще шумнее и теснее, чем раньше. Парень в бейсболке не сдвинулся с места.
— Ты что, всю ночь свое пиво охранять собираешься? — спросила его Мадлен.
— Если потребуется, буду, — сказал парень.
— Ты только его пиво не бери, — обратилась Мадлен к Терстону. — А то он насчет своего пива такой привередливый.
Терстон уже открыл холодильник и полез внутрь, полы его кожаной косухи распахнулись.
— Какое тут твое пиво? — спросил он парня.
— «Гролш», — ответил тот.
— А, ты у нас по «Гролшу», значит? — сказал Терстон, передвигая бутылки. — Любитель старого-доброго, тевтонского, с резиновой затычкой, с этой керамической штучкой вместо крышки. Понимаю твои предпочтения. Только дело вот в чем. Я вот думаю, рассчитывало ли семейство Гролш на то, что их бутылки с резиновой затычкой будут переплывать океаны? Понимаешь, о чем я? Не раз и не два бывало так, что «Гролш» меня подкузьмил. Нет, я такое пить не стану, хоть озолоти меня. — Терстон успел вытащить две банки «Наррагансетта». — Вот этим пришлось проехать всего полторы мили.
— «Наррагансетт» на вкус как моча, — сказал парень.
— Ну, знаешь, тебе виднее.
С этими словами Терстон увел Мадлен из кухни, назад через прихожую, жестом показав ей, чтобы следовала за ним на улицу. Когда они оказались на крыльце, он распахнул свою косуху — внутри обнаружились две бутылки «Гролша».
— Надо двигать отсюда, — сказал Терстон.
Они пили пиво, шагая по Тейер-стрит, проходя мимо баров, набитых другими студентами-выпускниками. Когда пиво кончилось, они отправились в бар «Град-Сентер», а оттуда поехали на такси в центр города, в бар к одному старику, который нравился Терстону. Бар был тематический, посвященный боксу, на стенах висели черно-белые фотографии Марчиано и Кассиуса Клея, в пыльном ящике лежала пара боксерских перчаток с чьим-то автографом. Некоторое время они пили водку с полезными для здоровья соками. Потом Терстона обуяла ностальгия по какой-то штуке под названием «коляска», которую он обычно пил, когда ездил кататься на лыжах с отцом. Он потянул Мадлен за руку дальше по улице, через площадь, в отель «Билтмор». Тамошний бармен не знал, как делать «коляску». Терстону пришлось давать ему инструкции, он высокопарно объявил: