А порою очень грустны
Шрифт:
Прежде Митчелл ни разу не бывал в кабинете Рихтера. Перед тем как пойти туда, он взял в Синем зале два стаканчика кофе со льдом — экстравагантный жест, однако на улице было жарко, а он любил, чтобы преподаватели его помнили. На дворе светило полуденное солнце. Он понес высокие стаканчики с крышками в краснокирпичное здание. Секретарь кафедры сказал ему, где найти Рихтера, и Митчелл поднялся по лестнице на третий этаж.
Все остальные кабинеты стояли пустые. Буддисты разъехались на летние каникулы. Исламисты отправились в Вашингтон, поделиться с госдепартаментом мнениями о
Открыта была лишь одна дверь в конце коридора, и за ней сидел Рихтер — в галстуке, несмотря на духоту.
Кабинет Рихтера не был похож ни на камеру с голыми стенами, какие занимали преподаватели-почасовики, приходившие туда лишь в обязательные дни, ни на уютную берлогу штатного сотрудника кафедры, с литографиями и плетеным ковриком. В кабинете Рихтера царила формальная, чуть ли не венская атмосфера. В шкафах за стеклом стояло множество томов по теологии в кожаных переплетах, на столе — лупа с ручкой из слоновой кости и бронзовая чернильница. Стол был огромный — бастион, воздвигнутый, чтобы обороняться от надвигающегося невежества и неопределенностей этого мира. Сидевший за столом Рихтер что-то писал чернильной ручкой.
Митчелл вошел и сказал:
— Если у меня когда-нибудь появится свой кабинет, я его устрою именно так.
Рихтер сделал нечто поразительное — улыбнулся.
— Не исключено, что у вас еще будет такая возможность.
— Я вам кофе со льдом принес.
Рихтер уставился на приношение через стол с легким удивлением, но благосклонно.
— Спасибо.
Он открыл желтую папку и вытащил оттуда кипу бумаг. Митчелл узнал их — это было его домашнее сочинение. Листки были исписаны вдоль и поперек элегантным почерком.
— Садитесь, — сказал Рихтер.
Митчелл послушно сел.
— Я преподаю в этом университете уже двадцать два года, — начал Рихтер. — За все это время мне лишь один раз сдали работу, которая в такой же степени, как ваша, отражала глубину понимания и остроту философского ума. — Он помедлил. — Последний студент, к которому это можно отнести, теперь декан Принстонской богословской семинарии.
Рихтер замолчал, словно ожидая, пока его слова дойдут. Они дошли, но без особенного эффекта. Митчеллу было приятно, что он отличился. Он привык к успехам в школе, но все равно по-прежнему радовался им. Дальше этого его мысли не простирались.
— Вы в этом году заканчиваете, если не ошибаюсь?
— Осталась одна неделя, профессор.
— Вы когда-нибудь серьезно обдумывали перспективу заниматься наукой?
— Серьезно — нет, не обдумывал.
— Какие у вас планы на будущее? — спросил Рихтер.
Митчелл улыбнулся:
— Такое чувство, как будто у вас под столом мой отец прячется.
Рихтер нахмурился. Улыбка исчезла. Сложив руки, он двинулся в новом направлении:
— Судя по вашей экзаменационной работе, вопросы религиозных верований занимают вас лично. Я прав?
— Наверное, можно и так сказать.
— У вас греческая фамилия. Вы воспитывались в православии?
— Меня крестили. Вот, пожалуй, и все.
— А теперь?
— Теперь?
Митчелл задумался. Он не привык распространяться о своих духовных исканиях. Говорить о них было странно.
Однако выражение лица у Рихтера было нейтральным. Он сидел, наклонившись вперед, сцепив руки на столе и глядя в сторону, так что перед Митчеллом оказалось лишь его ухо. Это внушило Митчеллу доверие, и он разговорился. Он объяснил, что поступил в университет, ничего толком не зная о религии, а потом, занимаясь английской литературой, начал осознавать глубину своего невежества. Мир сложился под влиянием верований, о которых он ничего не знал.
— Это было начало, — сказал он, — мне удалось понять, до чего я глуп.
— Да-да.
Рихтер быстро кивнул. Склоненная голова наводила на мысли о личном опыте, связанном с духовными мучениями. Рихтер слушал дальше, не поднимая головы.
— В общем, как-то я сидел себе, — продолжал Митчелл, — и вдруг мне пришло в голову, что почти все писатели, которых я читаю по программе, верили в Бога. Прежде всего Мильтон. И Джордж Герберт. — Знаком ли профессору Рихтеру Джордж Герберт? Знаком. — И Толстой. Я понимаю, Толстой ближе к концу немного увлекся. Отказался от «Анны Карениной». Но много ли найдется писателей, способных замахнуться на собственный гений? Может, величие Толстого вообще обусловлено именно тем, что он был одержим истиной? Сам факт, что он готов был бросить искусство, и означает, что он был великим художником.
И снова серый кардинал, возвышавшийся над столом с пресс-папье, издал звук, означавший согласие. На миг все исчезло: погода, мир за окном.
— Так вот, прошлым летом я составил себе список для чтения, — сказал Митчелл. — Прочел много Томаса Мертона. Мертон привел меня к святому Иоанну Креста, а святой Иоанн Креста привел меня к Майстеру Экхарту и к «О подражании Христу». А сейчас читаю «Облако незнания».
Выждав секунду, Рихтер спросил:
— И ваши поиски носят исключительно интеллектуальный характер?
— Не только. — Замявшись, Митчелл признался: — Я и в церковь хожу.
— В какую?
— Да во всякие, — улыбнулся Митчелл. — Какие только есть. Но главным образом в католическую.
— Я могу понять, в чем состоит привлекательность католичества, — сказал Рихтер. — Однако, если перенестись назад, во времена Лютера, и принять во внимание те эксцессы, которым в то время предавалась церковь, то я бы, наверное, встал на сторону еретиков.
Теперь в лице Рихтера Митчелл увидел ответ на вопрос, которым задавался весь семестр. Помедлив, он спросил:
— Значит, вы верите в Бога, профессор Рихтер?
— Я придерживаюсь христианских религиозных верований, — твердым тоном пояснил Рихтер.
Что в точности это означает, Митчелл не знал. Однако он понял, в чем причина такой дотошности Рихтера. Такое определение оставляло место для возражений и сомнений, для исторических компромиссов и разногласий.
— А я и не догадывался, — сказал Митчелл. — Во время занятий невозможно было сказать, верующий вы или нет.
— Таковы правила игры.