А порою очень грустны
Шрифт:
Мадлен привыкла к тому, что Элвин дразнится, поэтому не обратила внимания, лишь потихоньку разрезала и съела грейпфрут — первый из пятидесяти семи, на которых она продержалась до Нового года.
Когда сидишь на диете, начинаешь обманываться — считать, будто вся твоя жизнь тебе подвластна. К январю Мадлен похудела на пять фунтов, а к тому времени, когда закончился сезон сквоша, успела вернуться в прекрасную форму, но встретить кого-нибудь, кто ей нравился бы, все равно не получалось. Ребята в университете казались либо ужасными недорослями, либо раньше времени постаревшими мужчинами средних лет, с бородами, как у психоаналитиков, которые греют рюмку коньяка над свечой, слушая A Love Supreme Колтрейна. Только на втором курсе у Мадлен появился настоящий парень. Билли Бейнбридж был сыном Дороти Бейнбридж, чей дядя был владельцем трети газет в Соединенных Штатах. У него были румяные щеки, светлые кудри и шрам на правом виске, делавший его еще красивее.
Он не любил рассказывать о своем семействе. Мадлен решила, что это признак хорошего воспитания. Билли приняли в Браун по родственной линии, иногда он переживал, что сам бы не поступил. Занятия сексом с Билли вызывали ощущение уюта, они с ним удобно устраивались в постели, все было замечательно. Он хотел стать кинорежиссером. Однако единственный фильм, который он снял в качестве курсовой по режиссуре, состоял в том, что в течение яростных двенадцати минут Билли без перерыва швырял в камеру смесь для печенья, напоминавшую фекалии. Мадлен задумалась о том, почему он никогда не рассказывает о своем семействе.
Впрочем, была одна вещь, о которой он все же говорил, все чаще и чаще, — обрезание. Билли прочел в журнале по альтернативной медицине статью, автор которой высказывался против этой процедуры, и она произвела на него большое впечатление.
— Если подумать, довольно странно получается. Зачем так поступать с ребенком? — говорил он. — Зачем отрезать ему кусок письки? Не вижу большой разницы между тем, когда в каком-нибудь племени в этой, как ее, Папуа — Новой Гвинее человеку в нос вставляют кость и когда ребенку отрезают крайнюю плоть. Кость в носу — не такое сильное вмешательство.
Мадлен слушала, пытаясь придать себе сочувствующий вид, и надеялась, что Билли оставит эту тему. Но шли недели, а он продолжал к ней возвращаться.
— У нас в стране врачи это делают автоматически, — говорил он. — Моих родителей никто не спрашивал. Я что, еврей, что ли? — Доводы в защиту обрезания, основанные на медицинских или гигиенических соображениях, он с насмешкой отметал. — Три тысячи лет назад, в пустыне, когда душ нельзя было принять, в этом, может, и был какой-то смысл. Но сейчас-то что?
Как-то вечером, когда они лежали голые в постели, Мадлен заметила, что Билли изучает свой пенис, растягивает его.
— Что ты делаешь? — спросила она.
— Шрам ищу, — мрачно ответил он.
Он приставал к своим друзьям-европейцам — Хенрику Нетронутому, Оливье Необрезанному — с вопросом: «Но ощущение сверхчувствительности есть?» Билли не сомневался в том, что его лишили ощущений. Мадлен старалась не принимать это на свой счет. Кроме того, в их отношениях появились и другие проблемы. У Билли была привычка смотреть Мадлен в глаза — глубоко и неотрывно, отчего ей казалось, что этим он подчиняет ее своей воле. Ситуация с его соседями сложилась странная. Он жил не в кампусе, а снимал квартиру с привлекательной, мускулистой девушкой по имени Кайл, которая спала по крайней мере с тремя, включая Фатиму Ширази, племянницу иранского шаха. На стене их гостиной Билли вывел краской слова «Убить отца». По мнению Билли, вся учеба в университете сводилась к тому, чтобы убить отца.
— А твой отец кто? — спросил он Мадлен. — Вирджиния Вульф? Зонтаг?
— У меня все проще: мой отец — на самом деле мой отец.
— Тогда тебе надо убить его.
— А кто твой отец?
— Годар, — ответил он.
Билли поговаривал о том, не снять ли им с Мадлен дом в Гуанахуато на летние каникулы. Он сказал, что она может писать там роман, а он будет снимать фильм. Его вера в нее, в ее способность писать (хотя она почти не писала ничего художественного) до того нравилась Мадлен, что она начала поддерживать эту идею. Но как-то раз она поднялась на крыльцо дома, где жил Билли, и собиралась уже постучать в окошко, однако что-то заставило ее в это окошко взглянуть. В постели, над которой пронесся шторм, лежал, свернувшись, Билли в позе Джона Леннона, а рядом с ним раскинулась Кайл. Оба были голые. Спустя секунду материализовалась в облачке дыма Фатима, тоже голая, — она посыпала свою сияющую персидскую кожу детским тальком. Она улыбнулась своим партнерам; зубы ее походили на зернышки в пурпурных, королевских деснах.
В знакомстве со следующим парнем виновата была не одна Мадлен. Она ни за что не познакомилась бы с Дебни Карлайлом, если бы не записалась в студию актерского мастерства, а в студию актерского мастерства она ни за что не записалась бы, если бы не ее мать. В молодости Филлида хотела стать актрисой. Но ее родители возражали. Филлида излагала это так: «Актерская карьера… в нашем семействе люди, особенно дамы, такими вещами не занимались». Довольно часто, когда находило настроение повспоминать, она рассказывала дочери историю о том, как ослушалась родителей — всего однажды, но зато как. Закончив университет, Филлида «сбежала» в Голливуд. Ничего не говоря родителям, она улетела в Лос-Анджелес, где остановилась у подруги из Смита. Нанялась работать секретаршей в страховую компанию. Они с подругой, девушкой по имени Салли Пейтон, переехали в бунгало в Санта-Монике. За полгода у Филлиды было три прослушивания, одна кинопроба и «куча приглашений». Однажды она видела Джекки Глисон — та заходила в ресторан с чихуа-хуа в руках. У нее появился блестящий загар, который она называла «египетским». Всякий раз, когда Филлида заговаривала о том периоде своей жизни, казалось, будто она говорит о каком-то другом человеке. Олтон же в такие моменты затихал, прекрасно понимая, что если Филлиде не повезло, то он за ее счет выиграл. В поезде, идущем в Нью-Йорк, куда она собралась на следующее Рождество, она и познакомилась с осанистым подполковником, недавно вернувшимся из Берлина. В Лос-Анджелес Филлида так и не вернулась. Вместо того она вышла замуж. «И вас родила», — говорила она дочерям.
Филлида не сумела реализовать свои мечты — из-за этого у Мадлен появились ее собственные. Жизнь матери стала ярким примером, которому не надо было следовать. В ней воплощалась несправедливость, которую предстояло исправить Мадлен. Быть ровесницей важного общественного движения, расти в эпоху Бетти Фридман, демонстраций в защиту Поправки к закону о равноправии и неукротимых шляп Беллы Абцуг, определять свою личность, когда она переопределяется, — это была свобода не менее великая, чем все американские свободы, о которых Мадлен читала в школе. Она помнила вечер в 1973 году, когда их семья собралась в комнате у телевизора посмотреть теннисный матч между Билли Джин Кинг и Бобби Риггсом. Как они с Элвин и Филлидой болели за Билли Джин, а Олтон — за Бобби Риггса. Как Кинг гоняла Риггса по всему корту, туда-сюда, выигрывала подачи, забивала мячи, отбить которые у противника не хватало скорости, а Олтон начал ворчать: «Это нечестная борьба! Риггс слишком старый. Если они хотят устроить настоящую проверку, пусть она играет со Смитом или Ньюкомом». Но что бы там Олтон ни говорил, это было не важно. Пускай Бобби Риггсу было пятьдесят пять, а Кинг — двадцать девять, пускай Риггс и в расцвете своей карьеры был не таким уж великим спортсменом. Важно было то, что этот теннисный матч показывали по центральному телевидению, в прайм-тайм, что его уже не первую неделю анонсировали как «Битву полов» и что вела женщина. Если можно было говорить про какой-то один важнейший момент, под влиянием которого сформировалось поколение девушек, к которому принадлежала Мадлен, который придал драматизма их стремлениям, ясно высветил то, чего они ожидали от жизни и самих себя, то таким моментом стали эти два часа пятнадцать минут, когда вся страна смотрела, как мужчина в белых шортах не мог справиться с женщиной, как она все продолжала его громить, пока он не обессилел и в конце оказался способен лишь на то, чтобы вяло перепрыгнуть через сетку. И даже это говорило само за себя: через сетку перепрыгивает победитель, а не побежденный. Вот они какие, мужчины, — строят из себя победителей, даже будучи разгромлены в пух и прах.
На первом занятии по актерскому мастерству профессор Черчилль, лысый, похожий на лягушку-быка, попросил студентов рассказать что-нибудь о себе. Половина народа в студии изучала театральное искусство — те, что были всерьез настроены на актерскую или режиссерскую карьеру. Мадлен пробормотала что-то о своей любви к Шекспиру и Юджину О’Нилу.
Дебни Карлайл поднялся и сказал:
— Я успел немного поработать моделью в Нью-Йорке. Мой агент посоветовал мне брать уроки актерского мастерства. Вот я и пришел.
Работа в качестве модели выразилась в единственном снимке для журнальной рекламы, на котором группа атлетов, словно сошедшая с фотографии Лени Рифеншталь, выстроилась уменьшающейся цепочкой на берегу, а черный вулканический песок клубился вокруг их мраморных ступней. Все они были в трусах на резинке. Мадлен увидела этот снимок, когда они с Дебни уже встречались: он осторожно вынул его из папки с инструкциями для бармена, где хранил его, чтобы ни в коем случае не смять. Она собиралась пошутить на этот счет, но остановилась, заметив особый пиетет в глазах Дебни. Поэтому она спросила, что это за берег (Монток), и почему он такой черный (это оказалось не так), и сколько ему заплатили («четырехзначную сумму»), и что за ребята участвовали в съемках («чудаки на букву „м“»), и надеты ли на нем эти трусы сейчас. С парнями бывало трудно — не всегда удавалось заинтересоваться вещами, интересовавшими их. Но, глядя на Дебни, она иногда думала: лучше бы керлингом увлекался или пусть это была бы модель ООН, что угодно, только не рекламная модель. По крайней мере, таково было ее искреннее чувство, которое она сама распознала. В тот раз — Дебни предупредил ее, чтобы она не прикасалась к снимку, пока его не отламинировали, — Мадлен мысленно перечислила стандартные доводы: овеществление людей на самом деле является шагом назад, но все-таки появление в СМИ идеализированного мужского образа означает, что сделан еще один шаг к равенству; если мужчины начинают подвергаться овеществлению и переживать по поводу своей внешности и фигуры, возможно, они придут к пониманию того, какое бремя вечно лежало на плечах женщин, и тогда их отношение к вопросам тела, быть может, станет более прочувствованным. Мадлен дошла даже до того, что восхитилась смелостью Дебни, позволившего сфотографировать себя в обтягивающих сереньких трусах.