А потом - убийство!

Карр Джон Диксон

— Тилли! — крикнула Моника, вглядываясь в клубы пара.

Она обожгла пальцы о чайник, отодвигая его в сторону. В стене над газовой горелкой была панель; раньше, когда старое здание служило жилым домом, панель закрывала вентиляционный люк. Монике показалось, что она слышит шаги. Она отдернула панель и выглянула наружу, но ничего не увидела, кроме коридора, погруженного в сумрак.

Моника вышла из кладовки. Пора положить этому конец! Надо подняться на второй этаж в кабинет к мистеру Хаккетту и, если он еще на месте, извиниться. Пора прекратить безобразие! Она прошла мимо письменного стола Тилли, стоявшего посреди комнаты, и на ходу задела рукой пепельницу, стоящую на краю. Пепельница подскочила, ее стеклянное донышко звякнуло, Моника поймала ее на лету. И тут она почувствовала, как к горлу подступает ком.

Она смотрела на полуоткрытый ящик письменного стола Тилли. Отставив пепельницу в сторону, Моника сначала быстро огляделась по сторонам, а потом выдвинула ящик до конца. Внутри лежали правленые страницы рукописи, испещренные помарками и пометками синим карандашом.

Моника в ужасе уставилась на страницу рукописи.

Потом вынула ее и выбежала в соседнюю комнату. Швырнув сумочку на стол, положила страницу на машинку, рядом с анонимным письмом.

Почерк был один и тот же.

Почерк Тилли.

Очень медленно, как во сне, Моника придвинула стул и села. Она механически внушала себе: надо что-то делать, как-то действовать. Кошмар все плотнее окутывал ее. Она тут же приступила к делу, стараясь ни о чем не думать. Открыла сумочку, стала нащупывать платок; пальцы скользнули по целлофановой обертке сигаретной пачки, купленной на станции.

Взгляд ее упал на красную кожаную шкатулку, подарок тетки. Шкатулка, в которой она держала сигареты, стояла рядом с пишущей машинкой. Моника открыла шкатулку. Шкатулка была пуста. Моника перевернула ее кверху дном, чтобы вытряхнуть приставшие к дну табачные крошки. Она надорвала целлофановую обертку «Плейерз», высыпала сигареты (пятьдесят штук) в шкатулку и дрожащими пальцами принялась раскладывать их аккуратными рядками.

Тилли Парсонс!

Ее слегка передернуло; психологи сравнивают подобное состояние с тем, что испытал бы покойник, если бы кто-то наступил на его могилу. Возможно, ей это еще предстоит. Монике и в голову не приходило подозревать в чем-то Тилли. Девушку бросало то в жар, то в холод. Кстати, вдруг подумала она не без удовольствия, Биллу Картрайту тоже не пришло в голову ни в чем подозревать Тилли! Возможно, он и пытался раздобыть образчики почерка у всех служащих «Пайнема», однако наверняка не догадался взглянуть на почерк Тилли!

В комнате стало темнее. Надо выбираться отсюда. Она должна куда-нибудь пойти.

— Привет, дорогуша! — крикнула настоящая, живая Тилли, внезапно с грохотом распахивая дверь и врываясь к ней в кабинет. — Хорошо провела время в Лондоне?

4

Живая и бодрая, как всегда, Тилли, очевидно, успела сделать себе перманент. Ее морщинистое лицо приветливо было обращено к Монике.

— Только на минутку заскочила, — сказала она. — Мне казалось, я поставила чайник до ухода, а сейчас не помню, ставила я его или нет. Я была… — Она замолчала. — Детка, что с тобой такое? Ты белая, как привидение!

— Уходи, — сказала Моника. — Не приближайся ко мне!

Она встала, грохнув стулом; шум показался ей громче, чем был на самом деле.

Голос Тилли сделался чуть выше.

— Что случилось, милочка? Что не так?

— Ты сама все прекрасно понимаешь.

— Клянусь, дорогая, не знаю! А ну-ка…

— Убирайся!

Моника медленно пятилась по комнате, пока руки, спрятанные за спиной, не ткнулись в подоконник. Хриплый голос Тилли сделался визгливым, невыносимым на слух. Тилли неуклюже побрела вперед. Потом взгляд ее упал на два листа бумаги, лежащие на машинке, и она остановилась.

Молчание продолжалось невыносимо долго.

— Значит, ты догадалась, — сказала Тилли, опуская голову. — Я боялась, что ты…

— Ты… писала… эти… письма.

— Бог свидетель, — Тилли внезапно подняла голову и посмотрела Монике прямо в глаза, — Бог свидетель, я этого не делала!

— Не приближайся ко мне, — очень спокойно произнесла Моника. — Я тебя не боюсь. Только… зачем? Я никогда не делала тебе ничего плохого. Ты мне нравилась. Зачем?

Даже сейчас ее потрясала открытая искренность Тилли. Собственно говоря, Тилли держалась как в высокопарной, напыщенной мелодраме, что часто является вернейшим признаком честности. Колыхнув обширным бюстом, Тилли подняла правую руку, как будто приносила присягу; дряблая кожа на запястьях висела складками.

— Клянусь жизнью и смертью, вот как перед Богом истинным, я никогда не писала этих писем! Я знаю, почерк с виду похож на мой. Уж кому и знать, как не мне? Как ты думаешь, какие чувства я испытываю с тех пор, как ты начала получать их? Я схожу с ума. Я не могу есть. Я не могу спать. Я не могу…

Она поднесла руку к горлу.

— Я все думала, узнаешь ли ты почерк. А узнав, подумаешь ли на меня? Я не смела ни о чем тебя спросить. Мне пришлось передать одно из писем Биллу Картрайту, иначе я поступить не могла. Мне необходимо было выяснить, что же тут происходит, разве ты не понимаешь? Если бы он спросил меня, я бы ему ответила, но я не смела ни в чем ему признаться — боялась, ты решишь, что это действительно я. Я не писала писем, дорогая. Клянусь Богом, не писала. Послушай, милочка, — Тилли, дыша тяжело, как загнанная лошадь, сделала несколько шажков вперед. Моника медленно двинулась вдоль стены, пока не добралась до перегородки закутка. Тилли остановилась. Казалось, из нее вдруг выпустили воздух и она как будто усохла и сморщилась, как проколотый воздушный шар. Голос стал похож на хриплое карканье. Подняв перевернутый стул, она тяжело рухнула на сиденье. Вытерла глаза, поморгала и успокоилась.

— Ну что ж, — сказала она, — раз ты мне не веришь, тут ничего не поделаешь. Куда пойдем отсюда?

В воцарившейся тишине она обвела комнату рассеянным взглядом.

Вопреки доводам разума, Моника вдруг усомнилась:

— Но ведь письма написаны твоим почерком! Взгляни сама. Надеюсь, ты не отрицаешь, что почерк твой?

— Отрицаю, милочка, — прокаркала Тилли. — Потому что почерк не мой.

— И даже манера выражаться твоя. Я… все пыталась вспомнить, кого же мне напоминает стиль; он напоминает тебя.

— Так я и думала, милочка, — равнодушно ответила Тилли, продолжая моргать и озираться, как будто дело больше не представляло для нее интереса. — По-моему, так и было задумано.

— Задумано?

— Вот именно, милочка.

— Но… ты знаешь кого-нибудь, кто умеет подделывать твой почерк?

— Да. — Тилли заметно помрачнела. — Одного человека знаю. Но он… Ш-ш-ш!

Шаги! Легкая, уверенная женская походка, дама идет довольно быстро. Вот она спустилась с лестницы и оказалась в вестибюле, остановилась ненадолго и повернула к ним в коридор. Кто-то, словно пробуя красивое, глубокое сопрано, мурлыкал песенку.