А жизнь была совсем хорошая (сборник)
Шрифт:
На высокую и не по годам стройную женщину с легкими вьющимися волосами он обратил внимание в Дрезденской галерее. Она долго стояла перед знаменитой «Шоколадницей» Лиотара, и на лице ее была легкая грусть и умиление.
Она вздрогнула, когда экскурсовод ее громко окликнула, и, словно сбросив оцепенение, быстро нагнала уходящую группу.
Потом, на обеде в маленьком и не по-советски симпатичном ресторанчике, где все набросились на сосиски и пиво, Валерий Григорьевич увидел, как незнакомка рассеянно ковыряет вилкой в тарелке и не реагирует на дурацкие хохмы лысого и пузатого весельчака, взявшего на себя роль группового массовика-затейника
Объявили свободное время, и все рванули в магазины. Она всеобщему порыву не поддалась, а пошла спокойно и медленно, с интересом разглядывая окружающие дома. Получилось, что они оказались рядом, и Валерий Григорьевич поинтересовался, не против ли она, что он ее сопровождает. Она мило улыбнулась.
– Нет, что вы. Напротив, я рада. Главное – что сгинули те! – кивнула она вслед быстро удаляющейся группе во главе с балагуром, давшим ей трехчасовой передых.
Они посмеялись и пошли… куда глядят глаза. Оживилась она только у магазина с детскими товарами. Извиняясь, сказала, что зайти ей «необходимо». Там она совсем растерялась, засуетилась и раскраснелась. Хватая то костюмчик, то курточку, подсчитывала в уме деньги, разочарованно возвращала вещичку на вешалку. Наконец покупки были совершены, они облегченно вздохнули и вышли на уличную прохладу.
Валерий Григорьевич предложил новой знакомой зайти куда-нибудь, выпить кофе и прийти в себя. Она, явно смущаясь, робко зашла в кафе, и, когда он открыл меню с яркими картинками и предложил ей выбрать пирожное, залилась краской и принялась отчаянно отказываться.
Он понял, что дискуссия бесполезна, и на свой вкус выбрал нечто высокое, пышное, украшенное взбитыми сливками и цукатами. Оказалось – мороженое.
Когда официантка водрузила «мороженую башню» на стол, его новая знакомая рассмеялась и сказала, что есть это нельзя – только любоваться. И все же съели, разделив пополам. Одному такое не одолеть.
И в те минуты, когда они осторожно, каждый со своей стороны, рушили пышность десерта, он вдруг подумал, что с этой женщиной готов разделить не только порцию мороженого, но и, наверное, всю оставшуюся жизнь…
Теперь, в автобусе, они садились рядом и кожей ощущали, как прожигают их недобрые или, в лучшем случае, очень удивленные взгляды. В самолете уселись тоже, разумеется, вместе, и на втором часу полета Валерий Григорьевич, робея, словно мальчишка, осторожно взял ее за руку. Людмила Петровна сначала вспыхнула, потом побледнела, но руку не отняла.
В Москве он поймал такси и довез ее до дома. Они молча сидели на заднем сиденье и снова не разнимали рук. Он проводил Людмилу Петровну до двери, поставил чемодан и поцеловал в щеку. Зайти она не пригласила, и Валерий Григорьевич почему-то очень этому обрадовался.
Приехав домой, он, словно мальчишка, не мог найти себе места, слонялся по квартире, лег спать, не уснул, снова полночи мотался, выпил полстакана коньяку и наконец угомонился. Утром, проснувшись, впервые за много лет почувствовал себя молодым и сильным, готовым к любым треволнениям и испытаниям. Впрочем, испытаний достаточно. Хватит. Теперь – только волнения и только томительные и прекрасные, отвечающие за сердечную область.
Людмила Петровна тоже в ту ночь не спала. Лежала в постели, вытянувшись в струнку, и, не мигая, смотрела в потолок, на котором вспыхивали узкие всполохи света от проезжающих ночных машин.
Ее жизнь ей не принадлежит. И как она могла об этом забыть? Ей почти сорок четыре. И что она себе напридумывала? Стыдно, ей-богу! Вот если он позвонит… Завтра, ну, или когда-нибудь… Она ему скажет… Или просто не возьмет трубку.
Хотя вряд ли он позвонит – завтра или когда-нибудь…
Назавтра он не позвонил – точнее, телефонного звонка не было. А был звонок в дверь – робкий, короткий, еле услышишь. Но Люся услышала и дверь открыла. На пороге стоял Валерий Григорьевич, держа в руках букет белых лилий. Он смотрел на нее испуганными глазами, словно опасаясь, что сейчас его непременно прогонят. Раз и навсегда.
Она прикрыла глаза, прислонилась к дверному косяку и поняла, что пропала. И еще – что все будет хорошо! А он, будучи, как все мужчины, особенно влюбленные, не слишком догадлив, вконец испугался и расстроился, абсолютно ничего не поняв. Кроме одного – любви все возрасты покорны. Потому что очень сильно забилось сердце. Так сильно, что даже почти заболело. И виной всему этому была эта хрупкая женщина в просторном уютном синем халате, с девичьим хвостом на затылке и в смешных, просто потешных, каких-то «курносых» оранжевых домашних тапочках.
Больше они с того дня не расставались. И пока об этом не знали их близкие – ни ее дочь, ни его сыновья.
Отчего-то им было неловко. Смешные все-таки существа эти люди!
Всю беременность Марина думала – только бы скорее! Скорее бы закончилось это дурацкое состояние «тюлень в спячке». Понятно, что в спячку впадает медведь. Но даже косолапый теперь казался ей верхом изящества. Она именно тюлень. Лежать бы весь день на боку, не переворачиваясь, и… Грустить, между прочим. О том, что жизнь практически кончилась, так особенно и не порадовав. А дальше будет еще грустнее… Ей было немного стыдно за свои мысли – разве может так рассуждать будущая мать? Это же нонсенс какой-то. Но… Именно так и было. В женской консультации она наблюдала за беременными – те плыли по коридору с каким-то неземным остановившимся взглядом – внутрь себя, и на губах их блуждала странная, с какой-то сумасшедшинкой, тихая загадочная улыбка.
Еще была обида на мать. Совсем ума лишилась! То одно, то другое. Вечно придумывает какие-то дурацкие причины, чтобы не приехать. Может, климакс? После сорока бабы, говорят, совсем с ума съезжают. Она так обиделась, что даже перестала вообще звонить матери. И ничего себе – та тоже не проявлялась несколько дней. А потом позвонила – коротенько так, на три слова:
– Все нормально, Мариш? Новостей никаких?
Марина от обиды аж задохнулась:
– Ну какие у нас новости, мам? Это у тебя, видимо, жизнь бьет ключом!