А зори здесь тихие… В списках не значился. Встречный бой. Офицеры
Шрифт:
— Я понимаю, — она помолчала. — Но все же рискну показаться бестактной. Возьми меня с собой, Ваня. Пожалуйста. Может быть, тебе будет хоть чуточку легче.
— А как же очередной экзамен? — Иван остановился и взял ее за плечи.
— Я договорюсь. Ты как-то сказал, что ничего нет на свете важнее дружбы.
— Ленка! — он благодарно прижал ее к груди. — Завтра я беру три билета.
— Почему три?
— Потому что ничего нет на свете важнее дружбы…
Кто из них первым поцеловал другого, они так никогда и не смогли вспомнить…
Летний
Маленькая смоленская деревенька затерялась среди бедных полей и бесконечных березняков. Серые, кое-как отремонтированные, а то и вовсе заброшенные избы, среди которых новые постройки можно пересчитать по пальцам одной руки, потому что заросших пожарищ с остатками печей куда больше.
В деревенской избе сидели Иван, Лена, Алексей и сама хозяйка — весьма пожилая женщина, постаревшая не столько от прожитых лет, сколько от пережитых бед. Пили чай из самовара, а на столе, кроме скромного деревенского, красовалось и непривычное для этих мест московское угощение: печенье, конфеты, вафельный торт, что-то еще.
— Наша земля издавна на костях стоит, — говорила хозяйка. — Сынку моему Бог германскую землицу уготовил, а муж — здесь, в родной своей.
Она помолчала, и все молчали, понимая, что это как бы пролог к рассказу об общей беде.
— Много мы тут повидали, а девушку ту помню, — вздохнула хозяйка. — Конец марта был, поля протаивать начали, ручьи побежали, когда ее привезли. До того бои были, немцы Семин лес со всех сторон обложили, а в ту ночь стрельба закончилась. Тихо стало, и вышла я, помню…
Немцы сгоняли народ на площадь перед бывшим зданием колхозного правления. Больше всех усердствовал переводчик из русских.
Посреди площади уже стояла Маша. Почерневшая и измученная, босиком на талом снегу. А за редкой цепочкой окружавших ее немцев в темную единую массу сгрудились жители. Громко плакали дети и тихо, приглушенно — женщины.
Офицер о чем-то спросил Машу, но она медленно покачала головой, отказываясь отвечать.
И тогда ее повели по деревне, что-то громко кричал переводчик. Может быть, он кричал, что она радистка и диверсантка, может быть, просто партизанка. Следом гнали народ с плачущими детьми и судорожно рыдающими женщинами. Остановились за последним гумном. Дальше начинались поля.
И опять офицер что-то сказал Маше. И опять она отрицательно покачала головой.
Офицер пожал плечами и отошел. А переводчик развязал Маше руки и протянул лопату. Но Маша, словно не заметив ее, медленно пошла к бревенчатой стене.
Она шла по талому снегу, и следы ее маленьких босых ног тут же заполнялись водой. Подошла к гумну и стала у стены, повернувшись лицом к немцам. Коротко ударила автоматная очередь.
— Вот как маму вашу убили, детки. Я ивушку посадила там, чтоб могилка ее не затерялась.
Иван сидел, закрыв ладонью глаза. По лицу Лены текли слезы. Алексей встал, прошел к лавке у входа, где сложили они свои пожитки, достал бутылку водки. Молча налил в чайные стаканы.
Все встали.
— Есть
— Вечная память им, — тихо всхлипнула хозяйка. — Лесу в России не хватит, чтоб каждому крест поставить.
Все молча, торжественно выпили и тихо поставили стаканы на стол.
За околицей под большой пышной ивой Иван и Лена старательно обкладывали дерном могильный холмик. Дерн подносили парнишки и девчата, а немногочисленные мужики резали его на самом зеленом и свежем месте луга.
Поодаль стоял председатель в темном костюме с орденами и медалями в обязательной шляпе на голове. Рядом с ним — баян и две балалайки — весь местный оркестр.
— Удастся ли Алексею? — тихо вздохнула Лена.
— Прошибет, — сквозь зубы процедил Иван без тени сомнения в способностях друга.
Холмик был уже обложен дерном, и теперь не только они двое, но и все девчата укладывали дерн вокруг могилы.
— Едут!.. — закричали издалека мальчишки.
Подъехал грузовик с пятью вооруженными карабинами солдатами под командованием лейтенанта, с какими-то торжественно и строго одетыми представителями райкома. Из кабины вылез Алексей, солдаты сгрузили выкрашенный белой эмалью обелиск со звездочкой и понесли к могиле.
Иван и Алексей установили обелиск на могиле, воткнув в землю четыре штыря.
На обелиске была надпись:
«МАША БЕЛКИНА. 1923—1943 ПАРТИЗАНСКАЯ РАДИСТКА». И ниже: «СПАСИБО, МАМА».Троекратно грохнул салют из карабинов.
Последняя квартира Трофимовых. И мебель в ней — уже без инвентарных номеров.
На звонок в прихожую спешит постаревшая Любовь Андреевна. Открыла дверь.
— Знакомься, ба, — сказал капитан Трофимов, пропуская в квартиру смущенную девушку. — Это — Лена. Моя жена. Пока будет жить с вами.
— Ванечка! — Любовь Андреевна бросилась к внуку, как-то не очень обратив внимание на юную жену. — А почему ты сказал — «пока»?
— Потому что я обрываюсь: самолет через час пятнадцать.
— Куда, Ванечка?
— Служба, бабуля, служба. Где деды?
— Служба, Ванечка, служба, — в тон ему ответила Любовь Андреевна.
— Ясно, — сказал внук. — Звонят?
— Регулярно: Алексей — по вторникам, Иван — по четвергам.
— Значит, мой день — среда, — Иван поцеловал бабку, потом жену. — Не горюйте, солдатки!
И вышел.
— Вот сумасшедший, — скорее с удовольствием, чем с осуждением произнесла Лена.
Это были ее первые слова, и Любовь Андреевна посмотрела на девушку с особым вниманием.
— Оставь вещи. Идем.
Они прошли в комнату. Любовь Андреевна сразу направилась к окну, выглянула.
— Мужу помаши, — не оглядываясь, сказала она.
Лена поспешно кинулась к окну. У такси стоял Иван и смотрел на окна. Увидев женщин, улыбнулся, помахал им и сел в машину.
А в комнате тихо плакала Любовь Андреевна.