А.и Б. Стругацкие. Собрание сочинений в 10 томах. Т.9
Шрифт:
Богдан (он же Благоносец) присоединился к ним в самый разгар электорально-энтомологической дискуссии на тему "Возможны ли выборы у тараканов, а если да, то как это должно выглядеть?". Он кивнул Вельзевулу, приложился губами к теплой Маришкиной ручке, пахнущей сладко и уютно, как домашняя пастила, и, прервав поток Костиных разглагольствований, на всякий случай представил Своего спутника: "Вова. Опекуемый", - поскольку абсолютно не помнил, с кем из дедов он своего опекуемого уже знакомил, а с кем еще нет.
Как и следовало ожидать (Богдан уже успел к этому привыкнуть), опекуемый Вова произвел на присутствующих свое
(...Даун. Абсолютный беспримесный даун. Гигантские нелепые ножищи, отвислая жопа, как у старого бегемота, унылые, всегда безнадежно опущенные плечи, ручищи-лапищи... И жирное белое лицо с раскосыми глазами, вечно полуоткрытый рот и стеариновые щеки, налитые молодым салом. И постоянный около него тяжелый дух, словно от лошади. И бабий невнятный голосок. И мучительное неумение связывать слова... И фантастическая неуклюжесть движений... Образцово-показательная уродливая жертва беспощадно-равнодушной трисомии по двадцать первой хромосоме... И сумрачный, бесценный, жестокий дар - глубоко-глубоко под этой тошнотворной оболочкой, на самом дне странной его души.)
– Можешь благополучно успокоиться, - сказал Богдан, глядя на Вельзевула с усмешкой.
– Вова абсолютно безопасен. Он даже полезен иногда. Вова, как у дяди Кости со здоровьем?
– Камни!
– тут же откликнулся дядя Костя. Он не любил терять инициативы и никогда не терял.
– Камни, а под камнями - рачок.
И поскольку Вова ничуть на это не отреагировал и смотрелся как человек, смутно представляющий себе, о чем здесь идет речь и вообще какое нынче число, Костя тут же принялся пересказывать свой разговор с последней любимой девушкой. (Диалог типа: "Кто такой Брэдбери?" - "Психиатр." "???!!!" - "Ну знаю, знаю, писатель..." - "И что же он написал?" - "Записки сумасшедшего"...)
– Нет, - сказал Вова неожиданно. Он, оказывается, не слушал про Брэдбери и смотрел он только на Богдана.
– Ничего этого нет. Но будет грипп. Завтра.
Костя замолчал на полуслове.
– Вот видишь, - сказал Богдан, с удовольствием наблюдая за быстро изменяющимся спектром Вельзевуловой мимики.
– А ты боялся.
– Костя!
– сказала Маришка, немедленно встревожившись.
– Значит, ты сейчас бациллоноситель? Кошмар!
– Она порылась в обширной своей сумке и, как фокусник кролика, извлекла оттуда длинную марлевую повязку.
– Надень.
– Еще чего!
– возмутился Костя.
– Надень немедленно!
Тут лязгнула дверь лифта, и появился, наконец, хозяин - в роскошной черной хромовой куртке, мрачный как туча и неприветливый, как таможенный инспектор. Он глянул своими тяжелыми полуприкрытыми глазами на собравшуюся компанию, посмотрел на часы и проговорил неразборчиво: "Ну все, все. Пошли в дом..." И все послушно побрели к нему в дом.
В маленькой прихожей возникла обычная толкотня и суета, все мужики двинулись галантно принимать у Маришки дубленку, а Вова, опекуемый, снял с себя титаническую шапку сам и стоял с нею посреди суеты, всем мешая и не умея ничего полезного предпринять. И не успели они все толком разоблачить себя, как зазвенел дверной звонок и запоздалый гость пошел косяком.
Андрей-Страхоборец объявился, безукоризненно точный в движениях души и тела и вообще безукоризненный, как человек коммунистического будущего (или - аристократического прошлого, если вам будет угодно). Он расцеловался с Маришкой, прочим сделал ручкой и тут же рассказал свежайший анекдот про хакера и его ДНК. Тенгиз, едва дождавшись окончания анекдота, буркнул ему: "Встречался?", и Страхоборец, глядя в упор ясными глазами, откликнулся почему-то на мове: "А як же ж!" - у них, как всегда, были свои дела, впрочем, сегодня можно было без труда догадаться, какие именно.
А тут и виновник торжества прибыл (несчастный, весь словно в лихорадке, непрерывно улыбающийся, как раз и навсегда заведенная игрушка) Вадим Христофоров-Кавказский, он же - Резалтинг Форс, мученик своего таланта, а с ним и "временно его сопровождающий" Матвей, озабоченный, безобразно плохо выбритый и даже, кажется, сутулый более обыкновенного. Увидевши эту парочку, Богдан внутренне поджался, но, видимо, только он один. Остальные принялись, наоборот, шуметь, галдеть и суетиться еще больше, хотя это у них безусловно тоже была лишь реакция на ту же парочку, только другая, более истерическая.
В гостиной, всю середину которой занимал старинный стол, как всегда покрытый тяжелой скатертью, было по обыкновению сумрачно, почти темно (только уличный оранжевый фонарь за полузадернутыми шторами на обоих окнах), а когда кто-то включил самодельную люстру, похожую на космическую станцию отдаленного будущего, на стенах возникли, загорелись, затлели картины: черно-красный шемякинский герцог Альба уставился на гостей с ледяною неприязнью, и повеяло привычной тоскливой скукой с желто-синей улицы из "Прогулок двадцать первого века" Игоря Тюльпанова, и маленький Иуда сгорбился пред ликом гигантского Христа на большом полотне, где прочие одиннадцать апостолов спали расслабленно и безмятежно, синевато-зеленые, блеклые, похожие на протухающие куриные тушки... Разбирался ли Тенгиз в живописи, это был вопрос спорный, но подбор картин у него имел место безусловно своеобразный - на свежего человека эта маленькая галерея действовала оглушающе, а человек привычный, едва только бросив рассеянный взор, сразу же понимал вдруг, что опять кое-чего не заметил здесь раньше и опять чего-то недопонял...
К Вельзевулу все это рефлексирование отнюдь не относилось: похожий в своей марлевой повязке на хирурга перед решающей операцией, он тут же кинулся за Маришкой на кухню, а вот опекуемый Вова - тот, да, тот остолбенел. Юноша не приучен был к такому искусству. Впрочем, вряд ли он приучен был хоть к какому-нибудь искусству. У него папа был потомственный алкоголик, а мама - владелица трех овощных магазинов, крутая бабища из породы несгибаемых русских кариатид, сиречь атлантов женского полу...