Абхазские рассказы
Шрифт:
«И я тоже хорош! — клял себя Киамсыс. — На чёрта мне надо было передавать Куатату разговор с Кукуной? Как будто я не знал, какая она трусиха».
Чем больше размышлял Киамсыс, тем яснее понимал, почему председатель вычеркнул фамилию Сампала и оставил Умата. Сам, небось, выступает за критику, а попробуй кто-нибудь заикнуться о его собственных недостатках, так разобидится — никогда не простит.
...А Куатат вернулся вечером хмурый, злой. От утреннего хорошего настроения и следа не осталось. Прошел в свой кабинет, словно не заметив бухгалтера, Киамсыс тоже
Куатат сидел нахохлившись и перелистывал доклад.
— Это кто написал? — раздраженно спросил он, тыча пальцем в страницу и не глядя на бухгалтера.
— Что? — Киамсыс нагнулся над докладом.
— Вот это:
«Шумит В бочонке древнее вино,
Из винограда сделано оно.
А виноград прозрачен, что поток,
Как не отпить один-другой глоток.
Но коль захочешь больше ты отпить
Захочется о многом говорить.
Хвалиться будешь: с тем, и с тем знаком
Сочтут тебя все люди дураком». — Ты сочинил, говори прямо?
Киамсыс сначала удивился, потом рассмеялся.
— Это же цитата, Куатат Мамсырович, из книги стихов Дмитрия Гулиа. Но, оказывается, Кукуна...
Куатат перебил его.
— А почему же ты подписи под стихами не поставил?
— Да ведь эти строки все знают! Как я мог подумать, что вы человек с высшим образованием...
— Подумал, что не следовало, глупец!
Киамсыс вспыхнул: «Сам же заставил писать, а теперь грубит. Ладно, сейчас я ему тоже преподнесу историю с Уматом».
Но тут же Киамсыс опомнился, боясь, что разговор об Умате отвлечет председателя и помешает ему рассказать, что же случилось с ним на совещании. Недаром же он так расстроен. Киамсыс отошел к окну, сунув руки в карманы, стал спиной к председателю.
— В этот доклад, Куатат Мамсырович, — сказал он сдержанно, — и ваш и мой труд вложен. За колхозные дела я так же, как и вы, беспокоюсь. Расскажите, что же произошло в районе.
Куатат опустил голову. Конечно, бухгалтера он обидел зря.
В том, что случилось, целиком сам виноват. Стараясь загладить свою грубость, Куатат сказал примирительно:
— Ты неплохо написал доклад, Киамсыс, и я — ты знаешь это — уважаю труд. Не обижайся на меня. А случилось вот что: когда я, говорил про Умата, прочел это стихотворение, — из зала кто-то крикнул:
— Кто написал?
Я взглянул — подписи под стихотворением нет. И тут, как назло, вспомнил я, что ты сочиняешь стихи. Вот я и решил, что это твое стихотворение.
Киамсыс вздрогнул от неожиданности и с удивлением взглянул на председателя. Но Куатат уже замолчал.
— А потом, что было потом?
Куатат начал рассказывать всю эту историю сгоряча, не подумав, и теперь ему не хотелось продолжать. Но он знал характер Киамсыса и был уверен, что бухгалтер от него не отстанет.
— Ну, а потом, потом еще начали кричать: «Кто написал?», «Чьи стихи?»... Я и говорю: «Это я написал, кто же еще мог!"
— Так и сказали?! — в изумлении воскликнул Киамсыс и схватился за голову. Он ярко представил себе оглушительный смех в зале и позор Куатата. Обидно и стыдно ему стало за своего председателя.
Куатат сидел ссутулившись, без кровинки в лице, белее снега, который все падал и падал за окном.
— Не ругали?
— Нет. Только, когда расходились, Радион Шмафович издалека крикнул, что завтра приедет к нам.
Киамсыс ничего не сказал Куатату, но про себя подумал: «Так тебе и надо».
Перевел Ф. Соколовский.
ФАЗИЛЬ ИСКАНДЕР
ЛОШАДЬ ДЯДИ КЯЗЫМА
У дяди Кязыма была замечательная скаковая лошадь. Звали ее Кукла. Почти каждый год на скачках она брала какие-нибудь призы. Особенно она была сильна в беге на длинные дистанции и в состязаниях, которые, кажется, известны только у нас в Абхазии, — чераз.
Суть чераза состоит в том, что лошадь разгоняют и заставляют скользить по мокрому полю. При этом она не должна спотыкаться и не должна прерывать скольжения. Выигрывает та, которая оставляет самый длинный след.
Возможно, это состязание вызвано к жизни условиями горных дорог, где умение лошади в трудную минуту скользить, а не падать, особенно ценно.
Я не буду перечислять ее стати, тем более что ничего в них не понимаю. Я ушел от лошади, хотя и не пришел к машине.
Внешность Куклы помню хорошо. Это была небольшая лошадь рыжей масти с длинным телом и длинным хвостом. На лбу у нее было белое пятнышко. Одним словом, внешне она мало отличалась от обычных абхазских лошадей, но, видно, все-таки отличалась, раз брала призы и была всем известна.
Днем она паслась в котловине Сабида или в ее окрестностях. К вечеру сама приходила домой. Неподвижно стояла у ворот, время от времени прядая маленькими острыми ушами. Дядя выносил ей горстку соли и кормил ее с руки, что-то тихо приговаривая. Кукла осторожно дотягивалась до его ладони, раздувала ноздри, страшно косила фиолетовым глазом с выпуклым белком, похожим на маленький глобус с кровавыми меридианами.
Во время прополки кукурузы дядя собирал срезанные стебли, и вечером лошадь хрустела свежими листьями молодой кукурузы.
Тетя Маница, дядина жена, иногда ворчала, что он только и занят своей лошадью целыми днями. Это было не совсем так. Дядя был хорошим хозяином. Я думаю, что тетя Маница слегка ревновала его к лошади, а может, ей было обидно за коров и коз. Впрочем, кто его знает, почему ворчит женщина.
Иногда Кукла не возвращалась из котловины Сабида, и дядя, как бы поздно ни узнавал об этом, сейчас же подпоясывался уздечкой, топорик через плечо и уходил искать. Бывало, возвратиться поздно ночью по пояс в росе или весь мокрый, если дождь. Присядет у огня, греется. Красивая, резко высеченная большая голова, неподвижно растопыренные пальцы. Сидит успокоенный, главное дело сделано — Кукла найдена.