Абьюз
Шрифт:
– Только после того, как вернём Ральфа, – решительно стояла на своём Синтия.
Я уже знал, что и в этот раз уступлю.
Да, я тряпка. В нашем поединке воль и характеров она всегда одерживала верх. Синтии было плевать на жизнь других, а мне нет. И так повторялось раз за разом.
Ральф когда-то сказал, что истинная сила в бесчувствии. Титаны потому и были Титанами, что в них не было ни капли человеческого.
Я не Титан. Может быть я и потомок падшего ангела, но у меня человеческое сердце и я не могу обрекать на смерть того, кого люблю.
– Я помогу, – собственный голос казался чужим. – Но чем бы не закончилась эта твоя очередная авантюра, Синти, на этот раз я поставлю на тебе крест. Мы больше никогда не увидимся.
– Как скажешь, братец, – усмехнулась она.
Видимо, в то, что я сдержу это своё слово она верила не больше, чем во второе пришествие Христа.
– Прежде, чем мы уйдём отсюда, сними с неё…
– Что? – краешки губ Синтии дрогнули в усмешке.
– Я не знаю. Колдовство? Гипноз? Внушение? Просто я хочу быть уверен, что, если мы не вернёмся, с Катрин всё будет в порядке.
– Мы вернёмся, – не допускающим сомнения тоном ответила Синтия. – И как раз её сон и будет тому гарантией.
– Ты мне не доверяешь до такой степени?
– Однажды ты уже лишил себя жизни.
– Себя. Не тебя.
– Я жила очень долго, дорогой брат, чтобы познать простую истину: никому нельзя верить, даже собственной тени. Даже самому себе, – она сделала несколько шагов вперёд, приближаясь. – Мы тратим драгоценное время, а оно уходит. Нам же так многое нужно успеть сделать.
– Я сказал: сначала разбуди её иначе я не сдвинусь с места.
Синтия досадливо всплеснула руками:
– Если я сделаю, как ты хочешь, ты тем более с места не сдвинешься. Мы вынуждены будем тратить его на объяснения, выяснения отношений, прочую малозначительную муть.
– Для тебя…
– Что ты сказал?
– Малозначительную для тебя, – тихо проговорил я. – Не так ли? Но когда Синтию Элленджайт интересовало что-то, что важно другим? Всегда только твоя многоважная персона.
– Давай мы пропустим часть с твоими упрёками? Мы оба знаем, брат, что ты рано или поздно сделаешь так, как я хочу. Так давай пусть это будет рано?
***
Тьма – она стала плотнее и ближе, осязаемей.
Разочаровываться в людях больно, но ещё страшнее понимать всю беспросветно-тёмную сущность человек, без кого собственное существование полным уже не мнится.
На самом деле человек никогда не может обмануться полностью – он лишь закрывает глаза на ложь. Сначала на одно, потому на другое, третье. Ищет бесконечное оправдание для того, чему оправданий нет.
Я всегда считал, что наша любовь с Синтией, – выше морали она или ниже, – она прежде всего есть. Что Синтия, как бы безжалостна не была к другим, как бы не играла чужими судьбами-жизнями, для меня всегда делает исключение.
Я – та черта, которую она не перешагнёт по любому, я тот, с кем она всегда будет считаться.
Уже не уверен, что в реальности когда-то так было. Возможно, не дотягивая до понимания истины, я выдумал мою слепую веру, которая, как позвоночник, всегда поддерживала меня и питала.
На самом деле для Синтии я был не чертой, а её любимой игрушкой. Её щитом и мечом, которыми она пользовалась по своему усмотрению. Она годами великолепно манипулировала мной, моим чувством вины, моей привязанностью и тем, что я ложно считал честью.
Двадцать первый век, циничный и трезвый, во всём этом своём рациональном торжестве имеет свои плюсы. Здесь трудно строить иллюзии дольше нескольких дней. Скорость и информация не дают возможности уверовать в миражи.
Синтия меня любила – по-своему, постольку, поскольку эта любовь не мешала ей во всём остальном. Мне понадобилось пройти через смерть и любовь к другой женщине, чтобы понять то, что всегда лежало на поверхности, то чём неоднократно говорили все: наша с ней мать, мой отец, Ральф, для Винсент, даже кузина Стелла.
Я отказывался это видеть. Я был молод и глуп.
В отличие от Синтии, я умел любить по-настоящему – не для собственного удовольствия, а для блага любимого. Я понимал, что воскрешать Ральфа нельзя, ничем хорошим это не кончится ни для одного их нас, а для него и вовсе будет сущей мукой.
Ральф был частью давно ушедшей эпохи. Он, в отличие от меня, вряд ли так быстро сумел бы примириться с мыслью, что все наши родные, друзья, близкие, понятия о чести и бесчестье, о правильном и неправильном мало того, что пропахли нафталином, но ещё и, вопреки ему, поедены молью.
От осознания того, что утрачено, его не отвлекут ни автомобили, ни гаджеты, ни айфоны. Он будет страдать и ненавидеть за свои страдания всех, и меня в том числе.
Иногда самое лучшее, что мы можем сделать для того, кого любим – отпустить его. Отпустить через боль и страх.
Как бы не хотелось нам самим верить, что, привязывая к себе, удерживая рядом, заставляя нам принадлежать, мы делаем это ради любимого, ради любви, в общих интересах и во благо – это себялюбивая, жалкая ложь.
Я был бы счастлив вновь видеть Ральфа рядом. Не как любовника, даже не как друга – просто видеть его лицо, иметь возможность его услышать. Но я знаю, что он предпочтёт остаться там, где есть сейчас, даже если это «сейчас» – беспроглядный мрак.
Он сыграл свою партию, сделал свой выбор. Кто я такой, чтобы всё переиначить?
Любить – это значит принимать выбор любимого, даже не соглашаясь с ним. Любить – это отпускать, даже если навсегда. Если не способен сделать так, значит, ты не любишь его, а любишь лишь себя. Всё остальное яркая обёртка: все слова о высоком, вечном, красивом; все романтические финтифлюшки и прочее-прочее-прочее.