Acumiana, Встречи с Анной Ахматовой (Том 2, 1926-27 годы)
Шрифт:
Вчера АА показывала мне следующие новинки (найденные ею частью позавчера ночью, частью — вчера утром, до моего прихода): 1. "Чаадаеву" (1821), схожее с окончанием шестой главы "Евгения Онегина", на которое, по-видимому (АА не решается сказать определенно, опасаясь, что место это может оказаться "общим местом", т. е. таким, которое могло быть написано и не под влиянием Шенье, а под каким угодно другим), повлияло стихотворение Шенье. Найдено в ночь с 8 на 9 мая; 2. "Буря" (1825), для которого Пушкин воспользовался стих...; 3. две строки из "Заклинания" (у Шенье строка "A vos pers cuteurs il reproche leurs crimes..."; 4. Пиндемонте (у Шенье ... найденное АА дня за три раньше); 5. два отрывка — "Приют любви" и соседний с ним (в издании под редакцией Брюсова) ... (у Шенье ...).
О "Приюте любви" сегодня АА сказала
6. "Кто волны, вас остановил..." (у Шенье...); и наконец, найденные ею вчера утром у Шенье элегии: "Oh? Muses, accourez; solitaires divines..." собственные имена: Клариса, Юлия и Клементина, встречающиеся у Пушкина (за исключением Клементины, замененного по условиям размера "Дельфиной") в десятой строфе третьей книги "Евгения Онегина".
Сегодня, придя в час дня к АА, я застал ее за сравниванием этих двух пунктов Пушкина и Шенье, и АА при мне продолжала работу, тут же показывая каждое найденное слово мне и подчеркивая его в книге. И сходство оказалось разительным — вся девятая и десятая строфы третьей главы "Онегина" оказались в точность соответствующими указанной элегии Шенье. А о замене Клементины Дельфиной АА остроумно обмолвилась цитатой: "И смело вместо belle Nina поставил belle Tatiana".
Сегодня утром, желая подробно записать показанные мне за последнее время АА исследования в области Пушкин — Шенье, я переписал на отдельных листах все отмеченные влиянием Шенье стихотворения Пушкина — с тем, чтобы показать их АА и попросить ее указать соответствующие им места Шенье, перезабытые мной, хоть АА и показывала мне их очень подробно раньше. Но когда я показал эти листы АА, она заметила мне, что я выписываю это напрасно, что это совершенно лишнее, что лучше она даст мне потом подробный и точный конспект. И была очень недовольна мной. Листы эти я ей отдал и, конечно, АА не даст их мне, чтоб, записывая по памяти (плохой!), я не напутал.
Не любит, ох, как не любит АА, когда ее мысли, ее работы, ее слова записываются мной или кем-либо вообще.
Вчера уехала на Сахалин Инна Эразмовна. Прожила она здесь три недели (сюда она приехала из Подольской губернии 18 апреля). Помню, как радостна, как окрылена была АА в день приезда Инны Эразмовны и в следующий день — пока беспокойство за благополучный переезд Инны Эразмовны на Сахалин, тревожность, с какой она думала о тяжелых условиях этого переезда, о его неожиданностях, превратностях, о неизвестности условий второй его половины от Хабаровска на Сахалин, о ничтожных средствах, какими располагает Инна Эразмовна, и, наконец, собственная болезнь (АА простудилась и лежала с бронхитом восемь дней) не омрачили настроение АА.
Вчера АА была в особенно тревожном состоянии весь день; с утра меньше, а с каждым часом, приближавшим отъезд Инны Эразмовны, — все больше и больше. Правда, тревожность эта не проявлялась наружно ни в чем — ни в голосе, ни в жестах, ни в чем решительно; но это внешнее спокойствие надо уже отнести к исключительному всегдашнему ее самообладанию. Я, только очень внимательно присматриваясь к ней, по особенному выражению глаз, по двум-трем случайно прорвавшимся необычным для нее интонациям угадал эту тревогу, тяжесть и волнение.
Обещавший прийти к ней в три часа Пунин почему-то не пришел вообще, и АА, зная, что он никогда не обманывает ее, если обещает прийти, боялась, не случилось ли чего-нибудь у Пуниных (а у них каждую минуту может умереть отец Анны Евгеньевны Пуниной, который лежит при смерти уже около месяца (лежит он не в Шереметевском доме, конечно. "У них" — т. е. в их семье). АА, однако, и этого волнения не показывала и только раза два или три досадливо заметила что это, мол, он не идет?
Я весь день был у АА и только обедать ушел домой, а после обеда пришел опять, помог Инне Эразмовне увязать ее вещи, нанял извозчика, и уже вместе с АА и Инной Эразмовной вышел — они поехали на вокзал, а я — за остальными вещами (за небольшим чемоданом и корзинкой) в Шереметевский дом.
Еще до того как выйти, АА и Инна Эразмовна трогательно спорили — Инна Эразмовна хотела дать мне рубль на извозчика, а АА не позволяла мне брать у Инны Эразмовны и давала мне свой. АА особенно огорчена тем, что не могла прибавить Инне Эразмовне денег на дорогу, потому что сама безнадежно без денег — все ее ресурсы вчера равнялись восьми рублям, из которых три она вчера потратила на продукты для Инны Эразмовны (и тоже долго убеждала Инну Эразмовну, которая за них хотела платить сама) и три — на извозчиков и трамвай. А когда в Кубу будут выдавать деньги — неизвестно. У Пунина денег также абсолютно
Инна Эразмовна же уехала, имея с собой шестьдесят рублей на всю дорогу (не меньше месяца), из которых рублей двадцать надо будет истритить на плацкарту от Иркутска до Хабаровска и билет на пароходе. На еду и на все остальное — остается сорок рублей. Немудрено, что АА это обстоятельство так сильно беспокоит.
Говоря о материальном положении АА, не надо забывать, что в Бежецке у нее Лева и А. И. Гумилева, которым тоже нужно ежемесячно посылать деньги.
Я заехал в Шереметевский дом, взял вещи, сказал Пунину, что АА и Инна Эразмовна уехали на вокзал, и поехал туда сам. Они были в зале ожидания. Я успокоил АА, что у Пунина все благополучно, а задержался он по каким-то другим причинам, и пошел узнавать о посадке и о прочем. Оказалось, что через пятнадцать минут посадка начинается. Вернулся к АА. Она сидела рядом с Инной Эразмовной и, как всегда в таких случаях, они обменивались самыми незначительными фразами, потому что значительные в эту минуту не всплывали... Через двадцать минут, не дожидаясь Пунина, который условился со мной, что придет в зал ожидания, двинулись к выходу на перрон.
Я взял в руки чемодан и корзинку и хотел взять третий тюк — с постелью и мягкими вещами. АА, однако, понесла его сама, изгибаясь под тяжестью его, вытягивавшего ей руку, и когда я повторил просьбу передать его мне, АА впервые промолвила: "Оставьте, зачем вы просите?.. Мне и без этого, кивнула на тюк головой, — нелегко!". Но, встретив мой смущенный взгляд, сейчас же рассмеялась легкой шуткой. В другой руке у АА была корзиночка с провизией. Инна Эразмовна, припадая на правую ногу, опираясь правой рукой на палку, в левой держа маленький ручной саквояж, плелась, все время отставая, сзади. На ней был черный старо-старушечий зипунчик, древняя круглая — такие носят дряхлые помещицы, да, пожалуй, монахини — шапка с черной наколкой, скрывавшей всю ее голову и оставлявшей открытым только небольшой овал сморщенного лица, где добротой, мирной приветливостью и стеснительной учтивостью отливали глаза. Одежду ее довершал громадный, безобразный, длинношерстый и короткий серый с рыжим мех не то зайца, не то какого-то другого зверя, громадным воротом навалившийся на плечи. Он был громаден и неуклюж, а Инна Эразмовна — согбенна летами, и казалось, что это мех своей тяжестью пригнул ее к земле.
Вошли в вагон. Соседом оказался китаец, ехавший со своим семнадцатилетним сыном — уже совершенно типичным косоглазым китайчонком. Усадив Инну Эразмовну и оставив АА с нею, я пошел к выходу, чтоб встретить Пунина, и только дойдя, встретился с ним. До отхода поезда оставалось тридцать минут. Пунин вошел в вагон. И на несколько минут АА вышла с ним на перрон, а я остался с Инной Эразмовной, которая воспользовалась минутой и задала мне два-три тревожащих ее вопроса о Шилейко, которого она — и справедливо вполне — считает жестоким эгоистом. Я ответил уклончиво. Вошли АА и Пунин, а затем я с Пуниным вышли из вагона, оставив АА наедине с Инной Эразмовной. Минут за десять до отхода АА вышла — и огорченная, ибо Инна Эразмовна, беспокоясь, что поезд тронется, велела ей уйти. Я узнал точное время, и АА с Пуниным опять вошли в вагон — еще на семь минут. АА, выйдя, подбежала к окну и как-то нервно крикнула: "Мамуся!". Последние минуты глядели друг на друга через стекло. Я наблюдал за АА... На один момент (тот, когда она вышла из вагона после разговора с Инной Эразмовной — за десять минут до отхода) я заметил особенно острый, пронзительный, воспаленный взгляд — глаза АА делаются такими блестящими и острыми только в редкие минуты ее жизни. Два-три шага по перрону, и внешнее равновесие было восстановлено — взгляд стал обычным, и дальше АА уже была спокойна. Я вспомнил, что она никогда не плачет. Поезд ушел. АА побежала за вагоном, а я бросился за ней, опасаясь, чтоб ее не толкнули. Она заметила меня... "Не идите так близко к поезду", — сказала мне, не останавливаясь, еще раз повторила то же. Поезд ускорял ход. Мы остановились. И пошли к выходу. При выходе с перрона у всех отбирают перронные билеты. Я прошел, не отдав своего, а у АА его взяли. Я показал АА билет. АА неожиданно искоса взглянула на меня и, тихо уронив: "Дайте мне, если он вам не нужен", — протянула за билетом руку. Жест и взгляд ее был каким-то стыдливым, точно она признавалась мне в своей слабости... А меня тронуло, что ей так дорог и этот билет — память о расставании с Инной Эразмовной.