Ад уже здесь
Шрифт:
— Куда мы вообще ползем? — недовольным голосом тихо пробормотал Николай.
— В метро, конечно, — ответил Крест, продолжая движение.
— А вдруг там тупик дальше?
— Мы ведь не знаем наверняка, правильно? Что тебе вообще не нравится?
— Узкое и замкнутое пространство, вот что. — Васнецов продолжал выражать недовольство.
— А вентиляционную трубу в Аркаиме помнишь? — хмыкнул Илья.
— Конечно помню. Потому и не нравится.
— Кончай ныть, — отрезал Людоед. — За каким чертом ты тогда пошел ночью непонятно куда?
— Да ладно. Мне что, и сказать ничего нельзя?
—
Тупиком оказался обломок бетонной плиты, который они смогли опрокинуть, и впереди разверзлась черная бездна. Крест посветил фонарем. Метротоннель был тут обрушен частично. Из-под основного завала торчал вагон электрички, раздавленной огромной массой. Дальше свод осыпался, накрыв пол и рельсы слоем обломков разных размеров, пылью и грунтом. Сверху свисали обломки труб, кабелей и проросшие корни деревьев. Крест присел на обломок плиты и оперся спиной на сдавленный вагон.
— Привал, — вздохнул он.
Николай присел рядом, стягивая с лица марлевую повязку и перемещая с глаз на шапку прибор ночного видения.
— Знаешь, Илья, — пробормотал он. — Если бы там, в московском метро, на мне не было респиратора и ПНВ, то отец узнал бы меня. Он бы узнал меня… Если бы дочка того китайца не умерла, то я бы смог подарить ей этого плюшевого медведя…
Васнецов выронил предметы из рук и сильно прижал к лицу свои ладони. Он старался сдержать слезы и напрягся изо всех сил. Но вырвался стон, и слезы потекли, как вода из взорванной плотины.
— Господи, Людоед, как больно! — вскрикнул он. — Как же больно… Отец… Мама… Дядя Володя… Подружка Славика… Рана… Та семья в джипе… Сынишка Ветра… Вандалы, которых я убивал… Дочка китайца этого… Как же жалко всех! Почему ты говорил, что мы ненавидим людей? Мне ведь жаль их! Мне их жаль, Крест!
— А знаешь почему? Сказать тебе, почему тебе их жаль? Знаешь, почему ты только и делаешь, что жалеешь их?
— Почему? — всхлипнул Николай.
— Да потому что для тебя они обречены. Они уже все мертвы. И мертвые, и еще живые. Для тебя. Ты не одержим мыслью об их спасении. Ты все время сомневаешься. Ты думаешь иногда, что, может быть, ХАРП — это выход. А к жизни относишься только как к боли. И жалость эта к людям — лишь бледная тень твоей жалости к самому себе. Это твоя слабость и твой эгоизм. Ты мазохист и потому истязаешь себя, провоцируя боль. Разве можно сказать после этого, что ты любишь людей?
На Васнецова эти слова подействовали отрезвляюще, и он на удивление резко перестал плакать.
— Но это ведь не так…
— Тогда утри сопли, если это не так.
Васнецов вздохнул, ловя воздух дрожащими губами.
— Хотя, может, ты и прав, — тихо сказал он. — Знаешь, я всегда любил одиночество. Но сейчас мне так одиноко, что страшно.
— А ты не был никогда одинок. Это все мнимое. Ты жил в относительном уюте, среди своих. Не был ты одинок.
— А ты? — Он взглянул на Людоеда.
— Я? Знаешь, блаженный, одиночество — это когда умирает душа. Свою душу я сам убил. Даже не тогда, когда пустил ракеты и понял, скольких жизней это стоило. А когда взмахнул своим мечом. — Крест достал сигарету и закурил, пряча огонек в рукаве шинели.
— А как же Нордика?
— Нордика? — Людоед улыбнулся, покачав головой. — Она святая.
— Любовь? — Николай тоже покачал головой. — Что это такое?
Крест вздохнул.
— Любовь — это когда ты не променял бы возможность держать в своей руке ее ладонь даже на тысячи ночей с роскошными блудницами.
— Но Нордика ведь ждет тебя. И будет ждать. Ты не хочешь иметь детей? Ты ведь говорил, что они должны рождаться…
— Я женат на радиации, — тихо засмеялся Крест, — в таких браках дети не рождаются. Все, хватит трепаться. Пошли. — Он раздавил окурок ботинком и поднялся.
— Мы идем дальше?
— Разумеется.
Двигались они осторожно. Сверху свисали фрагменты отделки тоннеля, куски породы и грунта. Причудливые изгибы корней деревьев пугали поначалу своей кажущейся противоестественностью. Под ногами хрустели мелкие обломки, некоторые из них лязгали о рельсы путей. Когда они сделали еще около сотни шагов, до их слуха донесся какой-то вой. Путникам пришлось насторожиться и продолжать движение в готовности к любой неожиданности. Монотонные завывания усилились, и воображение уже начало свою любимую игру в невиданных и смертельно опасных монстров. Но разгадка оказалась насколько неожиданной, настолько и простой. Из свода тоннеля, где произошло большое обрушение грунта, торчала большая, ржавая местами до дыр водопроводная труба. Другой конец ее, видимо, выходил на поверхность, и малейший порыв ветра заставлял ее издавать жуткий вой.
Миновав ее, Николай и Людоед заметили, что следов разрушений становится меньше. Вскоре тоннель предстал без каких-либо признаков разрушений, и еще метров через сто их приборы ночного видения позволили разглядеть аккуратно выложенную стену из больших шлакоблоков и кирпичей, которая перегораживала дальнейший путь. В стене была одна дверь и несколько закрытых изнутри кирпичами узких бойниц метрах в двух от уровня пола. Людоед и Николай переглянулись…
Молодые черновики по кличке Шмон и Гопник сидели на деревянной платформе возле печки-буржуйки, труба которой тянулась к потолку и уходила в глубь подземного логова, где соединялась с другими трубами от иных печек и выводила дым на поверхность. Рядом с печной трубой была еще одна труба, имевшая, видимо, функции переговорного устройства, поскольку кончалась широким раструбом, в который было удобно кричать. Стробоскопу было под пятьдесят. Он лежал на топчане, укрывшись звериной шкурой, и пытался заснуть. Однако увлеченные игрой в карты, в свете пары керосиновых ламп, Шмон и Гопник постоянно выкрикивали в адрес друг друга ругательства и весьма эмоционально реагировали на успехи и поражения.
— Вот тебе еще дамка, козья твоя морда, — захихикал Шмон. — Давай еще пять папирос.
— А что я курить буду, рукопомойник ты хренов?! — раздосадованно воскликнул Гопник.
— Бамбук, лошара! — Шмон заржал. — А если хочешь, я тебе дам пару тяжек со своей мохнатой сигары!
— Базар фильтруй, овца! В дышло захотел?!
— Да завалите вы хлебала свои, щенки стремные, харэ базлать, — проворчал Стробоскоп.
— Пардон, Старый. Звиняй. Гопота долг не признает.