Ад
Шрифт:
– Тетя Люба, – донеслось до нее.
Люба оглянулась. На подоконнике, подтянув колени к груди и упершись в них лбом, сидела Лариса.
– Лариса! Что случилось? Почему ты сидишь здесь?
Девушка подняла голову, и Люба увидела, что лицо ее опухло от слез.
– Тетя Люба, простите меня, вы только не сердитесь, но я ничего не могла поделать, – заговорила Лариса. – Он опять нажрался, начал орать, я к вам убежала, а он за мной поперся, ворвался, ничего слушать не хочет, денег требует. Я не смогла его выставить. Он теперь там сидит.
– Где – там? – не поняла Люба.
– У вас, – сдавленным
Люба опустила сумки на пол и тяжело вздохнула.
– Зачем же ты его впустила?
– Но я не знала, что это папа, я думала, это Леля пришла…
– А в глазок посмотреть? Я ведь сколько раз тебя предупреждала: смотри в глазок, прежде чем открывать дверь.
– Я забыла, – едва слышно прошептала Лариса. – Простите меня, тетя Люба, я совсем забыла про глазок, я не думала, что у него хватит наглости к вам припереться. Что мне теперь делать?
– Ничего, – снова вздохнула Люба. – Возьми сумки, я уже замаялась их таскать, и пойдем, будем разбираться с твоим отцом.
– Мне так стыдно… – пробормотала Лариса. – Хорошо, что вы первая пришли, если бы дядя Родик пришел раньше вас, я бы умерла от стыда.
«Ну конечно, – с неожиданной для себя горечью подумала Люба, – перед Родиком ей стыдно, а передо мной – нет. Передо мной никому не стыдно. Меня никто не стесняется, ни муж, ни сын, ни даже соседская девочка. Наверное, я сама виновата, не так себя поставила».
– А что, Лели до сих пор нет дома? – спросила она.
– Никого нет, он там один. Я тут сижу, караулю, чтобы он не вынес чего-нибудь из квартиры. Мне так в туалет хочется – ужас просто, а я отойти боюсь, вдруг папа у вас что-нибудь украдет. И в квартиру вашу возвращаться страшно, он пьяный совсем, а вы сами говорили, чтобы я его не провоцировала и с ним наедине не оставалась, когда он не в себе.
– Правильно, Лариса, правильно, – устало проговорила Люба, думая только о том, как бы разрулить ситуацию с Геннадием до возвращения мужа и детей. Незачем их нервировать и лишний раз вызывать неприязнь к соседям.
Геннадий Ревенко валялся посреди кухни на полу и оглушительно храпел. Роста он был не очень высокого, ниже Любы, но плечистый, коренастый и весил отнюдь не мало. Судя по грязной посуде и объедкам на кухонном столе, он, оставшись один в квартире, успел до того, как уснуть, основательно подкрепиться как едой, так и спиртным, обнаруженным в навесном шкафчике.
– Тетя Люба! – тихо ахнула Лариса, увидев сей незатейливый натюрморт с бесчувственным телом в центре композиции. – Какой кошмар! Да если б я знала, что он такое сделает, я бы его одного не оставила. Он, наверное, всю вашу еду съел, да? Вы мне скажите, чего не хватает, я сейчас в магазин сбегаю и все куплю, вы только…
– Успокойся, Лариса, – твердо сказала Люба. – Пойдем организуем место, куда его можно перетащить.
Она повела соседку в комнату Николаши, достала из шкафа надувной резиновый матрас и велела Ларисе привести его в надлежащий вид, превратив в спальное место. Когда матрас был надут, они принесли его на кухню и стали перекладывать на него крепко спящего мужчину, оказавшегося непомерно тяжелым даже для двух отнюдь не хрупких женщин. Люба почувствовала, как что-то хрустнуло у нее в позвоночнике и спину пронзила резкая боль, но она стиснула зубы и промолчала, тем более что боль почти сразу утихла. Наконец Геннадий оказался на матрасе, и Люба с Ларисой, согнувшись в три погибели и ухватившись за резиновые края, потащили свою тяжкую ношу в комнату Николаши.
– А вдруг Коля рассердится, что мой папа у него в комнате валяется? – испуганно спросила Лариса.
– У тебя есть другие варианты? Леля придет с минуты на минуту, к ней в комнату его точно нельзя положить. Родислав Евгеньевич тоже скоро придет, так что и в большую комнату твоего папу определить нельзя. И на кухне оставить нельзя, мне нужно ужин готовить и всех кормить. Так куда же его девать?
– На лестницу! – осенило Ларису. – Давайте вытащим его на лестничную площадку, пусть там лежит, пока не проспится. Там он никому не помешает. Если бы мы могли его до нашей квартиры дотащить, было бы здорово, но ведь мы с вами его не допрем, больно тяжелый.
– Это верно, – согласилась Люба, пряча невольную улыбку, – не допрем. Тем более что лифт не работает. А насчет лестничной площадки – это плохая идея. Люди будут ходить мимо, он им будет мешать, и кто-нибудь обязательно вызовет милицию. Тебе это надо? А твоему папе? Хочешь, чтобы у него опять были неприятности? Пусть лучше здесь лежит, у Коли в комнате, Коля обычно приходит поздно, может, нам с тобой повезет и твой папа проснется раньше.
– А если не повезет?
– Ну, значит, не повезет, – развела руками Люба. – Пойдем на кухню, помоги мне с ужином.
Храпел Геннадий оглушительно, и ни от Лели, ни от Родислава скрыть его присутствие не удалось. Муж и дочь поморщились недовольно, но в присутствии Ларисы промолчали, и в целом семейный ужин прошел довольно мирно. Леля в черной водолазке и длинной черной юбке, с волосами, перехваченными черной лентой, – в знак траура по погибшему Григорию, – была за столом тихой и печальной, от чая отказалась и ушла к себе. Встревоженная Люба через несколько минут зашла к ней в комнату и увидела дочь возле окна в знакомой позе: Леля стояла, закутавшись в черную шаль и обхватив себя руками. Довольно высокая, она по-прежнему оставалась очень тоненькой, и то, что в детстве воспринималось как трогательная хрупкость, с годами стало больше походить на болезненную худобу. Верхний свет был выключен, горела только настольная лампа.
– Что ты, деточка? – негромко спросила Люба. – Опять грустишь? Из-за Григория?
– Это невыносимо! – буквально простонала Леля, резко оборачиваясь к матери. – У нас такое горе, такое невыразимое, невозможное горе, а за стенкой храпит пьяный мужик. Это какой-то чудовищный диссонанс, нарушение мировой гармонии! Так не может быть, не должно быть. Это оскорбление памяти дяди Гриши, это неуважение к трагедии тети Тамары. Почему он здесь? Кто позволил ему сюда прийти? Ты? Или Лариса? Неужели вы не понимаете, что у нас траур, что в доме должна быть печальная тишина, мы все перед лицом нашей общей трагедии должны побыть наедине с собой, а вы приводите в дом пьяного, грязного и, в сущности, совершенно чужого человека, уголовника, убийцу, укладываете спать рядом с нами и вынуждаете слушать его отвратительный храп. Я не понимаю, мама, как так можно. У меня душа болит от всего этого.