Адаптация
Шрифт:
– Ну что ж. Давайте тогда уж на «ты», – согласился я.
– Отлично. И не будем переходить на вы даже в воображении. Угу?
– Угу. Не будем. Но…
– Но? – она расширила глаза и подалась ко мне.
– Почему вы… то есть ты решила, что я думал о самоубийстве?
– Ты же сам это сказал, – улыбнулась она.
– Послушай, но я говорил об этом после, после того, как ты спросила!
– Да?.. – она нетерпеливо дернула бровями. – Ну, тогда мой вопрос прозвучал позже, чем твой ответ, вот и все.
– Странно. Никогда еще не слышал о том, что вопросы
– Могут, – чуть обиженно сжала она губы. – Кроме того, у тебя было такое лицо, что можно было подумать, что ты как раз и способен размышлять о самоубийстве. Кстати, я тоже об этом частенько думала. Но раньше, давно.
– А сейчас?
– Сейчас я просто знаю, когда умру, – сказала она с видом знатока, ответившего на умный вопрос.
Возникла пауза. Девушка молчала как-то радостно, опустив глаза и задумчиво, почти вежливо улыбаясь.
– Интересно, какая у тебя профессия? – наконец подняла она голову.
Ну вот, пошли вопросы о моем социальном статусе. Это было уже не так интересно.
– Журналист, – сказал я. – Работаю в журнале «Органайзер».
– Что-что? – откинувшись назад вместе с волосами, она громко расхохоталась.
– Что тут смешного? – спросил я.
– Смешнецкое название… – все еще смеясь, она качала головой.
Я насмешливо улыбнулся. И в самом деле – смешно. А я об этом и забыл.
– К тому же ты врешь… – сказала она, все еще посмеиваясь.
– Я? Вру?
– Ну да, врешь, конечно. Насчет того, что работаешь в журнале с таким смешнецким названием «Органайзер».
Она говорила так, как я уже давно не говорил – меняя слова на уютный, собственный лад. Последний раз я так, наверное, разговаривал в десятом классе школы.
– Послушай, но я действительно…
– Да верю, что журналист, верю.
Она прищурено улыбалась, глядя мне в глаза, но рассматривая не меня, а именно мои глаза, как бы выискивая: ну-ка, что там в них?
А что, если и она… видит горизонт?
– Почему же тогда…
Она шире, удивленнее раскрыла глаза, немного наклонилась ко мне и пожала худыми широкими плечами.
– Ну как так почему? Это же сплошное вранье, ты же там не просто не в своей тарелке – а в какой-то марсианской, летающей тарелке, разве не так? Люди врут, когда делают не то, что должны делать.
Я внимательно смотрел на нее.
– Ну хорошо. Я действительно соврал, что работаю в «Органайзере» ради семидесяти тысяч рублей в месяц. Из всех, кому я это рассказывал, это заметила только ты. Знаешь, я даже не спрашиваю, как ты это разоблачила. Мне-то казалось, что я очень жизненно все это придумал. Надо же!
– Да ладно тебе, – сказала она. – Не обижайся. Помнишь про вагон? Если человека в метро спросить, что он делает, он может сказать «читаю», и ему поверят. А на самом деле – он едет. Я тоже врала в тринадцать лет. Хотела стать мальчиком, а не девочкой. Мне казалось, что женщина слишком неправильное существо на свете и вообще не имеет права жить. Я даже в секцию бокса записалась, и роман стала в тетради писать – о жизни на планете без женщин, у меня там мужчины
– И я роман писал. Но не дописал.
– Тут ты, похоже, меня не обманываешь… – она смотрела на меня смеющимися и одновременно серьезными глазами. – Я тоже роман не дописала. Мы оба с тобой недописатели.
– Почему?
– По той же причине, что и ты. От внезапного наступления взрослости.
Я смотрел на нее, как бы говоря: «ну-ну». Хотелось возмутиться, что мое наступление взрослости эта девчонка определила в тридцать восемь лет, но благоразумие победило.
– …к тому же не был до конца ясен вопрос с полом автора. Знаешь, я так мальчиком хотела быть, что даже с одной девчонкой по Интернету переписывалась, выдумала, будто меня зовут Игорь и что она мне жутко нравится. Эта девчонка написала мне, что я что-то уж слишком истерична в своих посланиях, словно баба какая-то. Разоблачила, в общем.
– Ну а сегодня, как у тебя решился вопрос с полом? По-прежнему женщины недостойны жизни?
Она медленно покачала головой, будто что-то подумав, но не захотев сказать. Потом спросила:
– Скажи, ты сможешь донырнуть до глубины себя?
Я пожал плечами:
– Вообще-то глубоковато.
Она помолчала, прищурившись, словно размышляя о чем-то, не относящемся ни к ней, ни ко мне.
– Внутри у нас всех есть Марианская впадина, – сказала она с широко раскрытыми глазами, смотря в меня и одновременно мимо меня. – У кого-то не одна впадина, а несколько. В Боге, наверное, миллион таких впадин. Или миллиард. Знаешь, когда я выросла, то поняла, что лучше мужчин нет ничего на свете – но только если ты родилась девчонкой. Я вдруг как-то правдиво поняла, какое это гениальное произведение искусства – мужчина и женщина, если они вместе. По одному они оба сухие какие-то, корявые. А вместе – мировой океан. Они такие красивые вдвоем, что оттуда, из них все картины рисуются и романы пишутся, и дети рождаются. Романы – это дети, как и дома. Мужчина хороший роман не напишет и хороший дом не построит, если у него нет настоящей женщины. Да ведь? И женщина хорошего ребенка не родит без хорошего мужчины. Ты как считаешь? Я думаю, недаром Бог мужчина. Как ты думаешь?
Я помолчал. Потом спросил:
– А как же он, Бог, сотворил мир без женщины? Ты же говоришь, поодиночке они не могут создать ничего стоящего.
– А мир разве стоящий? Ой, я что-то не то сказала… – она закрыла улыбнувшийся рот худыми пальцами и, задумавшись, опустила голову. Ее волосы свесились вниз. Глаза блестели и смотрели сосредоточенно. В ней что-то потемнело: словно солнце зашло за тучу.
– Знаешь, я об этом много раз думала, – хмурясь, сказала она, – раньше думала. В художнике существует немного женской души. Он бывает, конечно, плаксивый, истеричный, нелогичный там… В нем сидят и женщина и мужчина. Но он сильный. Поэтому он и сочиняет иногда так прекрасно. В Боге есть что-то женское. Но если бы он создавал мир вместе с женщиной, он получился бы лучше, мир.