Адаптация
Шрифт:
– Извини.
– Ничего, я уже отпереживала. Мне бабушка помогла, она меня воспитывала все это время.
– Как они погибли? Случайно?
– Нет. Разве смерть может быть случайной? Мы в Грозном жили. Собирались уехать, но квартиру хотели продать подороже, чтобы купить нормальное жилье в Ярославле. В 93-м году меня отправили к бабушке в Ярославль, а мама забеременела и ждала, что ее с отцом увезут на машине знакомые. Но потом под Новый год в Грозный вошли войска, началась война, в дом, где родители жили, попал снаряд и все погибли. Говорят, танк в этот дом выстрелил. Ну это понятно,
– Сейчас ты живешь с бабушкой?
– Бабушка тоже умерла, прошлым летом, когда я в институт поступила. Да ладно, ничего, я уже привыкла, что ее нет и что я живу сама.
– Мне казалось, что у тебя никто еще не должен умереть. Никто. Знаешь, у меня тоже мама умерла этим летом. А отец жив. И брат есть.
Лиза улыбнулась и провела рукой по моим волосам:
– Ну ничего, зато мы теперь вместе и не одни. Так ведь?
Я кивнул.
– Летом, если время не помешает, поедем знакомиться с твоим отцом, – с серьезным видом вдруг сказала она.
По моему телу прошла похожая на слабый электрический разряд дрожь. Обняв друг друга, мы долго лежали рядом. Мне казалось, я чувствую, что наши души, ее и моя, как два теплых озябших солнца, отогревают друг друга сквозь наши тела.
Кругосветное путешествие
Рай еще тяжелее описывать, чем ад, Данте прав.
Как я жил?
Продолжал ездить на работу, приходил в офис «Органайзера», брал задания на неделю, звонил куда-то, ездил на интервью, расшифровывал, писал и сдавал тексты. Но что-то уже надломилось в моей офисной жизни. За мной следили. Я чувствовал, что рано или поздно меня разоблачат. Энергия, с которой я выполнял свои профессиональные обязанности, утратила силу. Батарейка «Энерджайзер» выработала ресурс, и в редакции это стали замечать. Наконец меня вызвала для разговора наш главный редактор – симпатичная женщина лет сорока с искусственно влажной кожей. Глядя мне в глаза, она мягко сказала, что, как бы ей ни не хотелось этого говорить, но все же мои журналистские материалы стали хуже, чем раньше. «Вероятно, вы переработались, – сказала редакторша, – это бывает. Не взять ли вам, Саша, недельный отпуск, чтобы прийти в норму?»
«Нам бы не хотелось терять такой ценный мужской кадр», – добавила она с искренней улыбкой.
Однажды субботним утром, когда мы еще не встали и валялись в постели, Лиза принялась спрашивать меня, о чем я мечтал и что не успел сделать в жизни.
– Начни с детства, – попросила она.
Я сосредоточился, и вспомнил, что лет в пять на вопрос нашего соседа «Кем хочешь стать, Сашка?» ответил, что хочу быть пулеметчиком. Мать купила мне тогда пластмассовый зеленый пулемет «Максим», из которого я строчил, насмотревшись фильмов о Павке Корчагине, по воображаемым цепям врагов-белогвардейцев, лежа на полу в коридоре нашей квартиры.
– А еще? О чем ты еще мечтал? – спрашивала Лиза.
Я вспомнил, что в юности, лет в пятнадцать, очень хотел совершить одиночное кругосветное путешествие. В шестнадцать лет я написал самому себе такую записку: «Я, Греков Александр Игоревич, клянусь, что в течение всей своей жизни когда-нибудь однажды совершу кругосветное путешествие
– Да, жаль, что мы не успеем совершить кругосветное путешествие, – сказала Лиза, глядя в потолок.
Она явно думала о чем-то своем. Я просунул руку под ее талию, но она мягко – впервые за время нашего знакомства – меня отстранила.
– Скажи мне лучше о всех-всех своих мечтах. Только точно – обо всех. Ты же помнишь, мы договорились говорить правду?
Это точно, договорились.
Я перевел разговор на какую-то другую тему – надо, мол, пойти куда-нибудь в парк погулять. Или взять напрокат ролики и покататься, хотя я никогда не ездил на роликах. Интересно попробовать то, что раньше никогда не делал.
– Может, ты еще захочешь с парашютом прыгнуть! – несколько пренебрежительно сказала Лиза.
Едкость в ее голосе меня покоробила.
– С парашютом у меня, честно говоря, прыгать нет желания, – сказал я. – С детства боюсь высоты.
– А я хоть ее не боюсь нисколько, но считаю, что с парашютом прыгать банально.
– Банально?
– Ага, – она зевнула. – Это не разрушает страх до конца.
– Ты думаешь, я боюсь?
– Конечно. Ты трус. Как и большая часть людей. Я тоже страшная боязлиха. Знаешь, как я однажды разрушила свой страх?
– Ну?
– Смотри, – она показала мне свой маленький костлявый кулак: на нем был шрам величиной с мизинец.
– Меня называли в классе жирафой и утконосом. За худобу и сутулость, а нос тогда у меня был еще сильнее приплюснутый. В девятом классе один хулиган – его боялся даже наш учитель физкультуры – назвал меня шлюхой. Он якобы видел, как я целовалась с кем-то, а на самом деле он меня перепутал с одной девчонкой. Ну, после того, как он сказал это, я закрыла глаза и начала его молотить руками и ногами. Это его зуб мне руку вспахал. Меня оттащили – но до конца школы про меня больше никто так не говорил.
Я молчал. Я чувствовал себя неловко после ее рассказа.
– Я это сказала не для того, чтобы тебя унизить, что я вот, девчонка, такая храбрая, а ты нет. Нам ведь намного легче, чем вам, мужчинам. Ведь если бы я была пацан и полезла на того хулигана, он бы меня все равно задавил морально или вообще убил. А на меня он, видно, махнул рукой, во многих ведь мужчинах все-таки сидят джентльмены. Так что тебе точно трудней. Мужчинам вообще трудней. Ну, давай, говори правдиво, я жду.
– Знаешь, больше всего меня с детства беспокоил мой страх. То, что меня могут оскорбить, побить, а я побоюсь и не смогу дать сдачи.
– Вот это откровенно, – глаза Лизы вспыхнули интересом, и она придвинулась ко мне. – Дальше?
– Иногда я дрался, – продолжал я. – В армии несколько раз, и после. Последний раз ударил одного типа в кинотеатре… Но все это было, как бы сказать… наполовину. Я просто распалял себя и в каком-то злом ослеплении кидался в драку. Или изначально знал, что противник передо мной не очень сильный. Были случаи, когда меня били, унижали, а я потом спать не мог от обиды, так мечтал отомстить.