Адаптация
Шрифт:
– Твою мать… – заново услышал я плывущие из тумана слова хриплого.
– Мать мою не трогай, – громко сказал я.
– Что?
– Рот закрой.
Усатый широко улыбнулся, развел руками.
– Вот и лады, – он радостно оглянулся на сутулого, – с утра мечтаю кому-нибудь харю начистить. Выходит, твое счастье, парень. А ты, телка, не ссы, дрючить не будем. Мы только его ща отдрючим.
И сделал ко мне шаг.
Время остановилось.
Я замахнулся и в ту же секунду понял, что ударяю как-то неудачно, сбоку, и мою руку легко отбить.
Сутулый вдруг оказался как-то очень близко от меня – я сразу понял, что сейчас он ударит меня. Сейчас… Он был очень здоровый, этот сутулый… Мне померещилось, что я удачно, словно в телевизионном боксерском поединке, отклоняюсь от прямого удара высокого, отпрыгиваю… Отвечаю… Снова удар… Чей? Его? Вдруг, словно рефери, появилось время – оно оттолкнуло меня назад, забежало за спину и влепило мне в затылок страшным ударом. Боль загорелась, словно космическая звезда – но когда она догорела, то оказалась маленьким бенгальским огнем… Мир побелел; звуки, став осенними листьями, падали вниз. Мое тело, став удивительно легким, медленно подлетело, а потом кружась, стало опускаться на землю. Было светло, сыро – словно я вместе со всем, что меня окружало, сочился холодной влагой.
Я открыл глаза. Попытался поднять голову и сразу почувствовал растекающуюся расплавленным свинцом боль в голове. Лиза сидела рядом на корточках и поддерживала ладонью мой затылок. Я лежал на земле. Все сочилось влагой, по лицу Лизы стекала вода.
– Дождь идет? – спросил я.
– Нет, это я плачу…
– Зачем? Не дождь? – я мало что понимал.
– Я думала, ты умер, – Лиза заглядывала в меня влажными глазами. Кожа вокруг ее левого глаза налилась опухолью.
– Что у тебя с глазом? – спросил я.
– Он меня ударил, когда я укусила его за руку.
– Ты укусила за руку?
– Сквозь одежду рука не очень прокусывалась, – Лиза засмеялась сквозь слезы. – А ты ему хорошо врезал!
– Я?
– Да, он кричал, что ты сломал ему челюсть.
– Не помню…
– Я, я помню! Когда ты потерял сознание, они, наверное, подумали, что убили тебя и убежали. Тот, второй, сутулый, ударил тебя ногой по голове. Ты упал и уже не поднимался. А они убежали. А может, они испугались, что я так жутко заорала. Я орала так, что даже прохожий, который шел по аллее, повернул назад и тоже убежал. А ты остался живой. Ты живой!
Она ликовала, тряся головой, с которой, как у мокрой собаки, разлетались во все стороны слезы.
– Мне трудно шевелить… – сказал я, показывая на голову, выросшую, как мне казалось, на несколько размеров. – Я забыл, как зовут ее, – объяснил я, имея в виду голову. И стал хрипло и весело смеяться, почти теряя сознание от приступов боли во время толчков смеха.
– У тебя сотрясение мозга, наверное… Я уже вызвала «скорую помощь», они сейчас приедут, сейчас приедут…
Но «скорую помощь» мы не дождались. Наверное, машина заблудились в аллеях Воробьевых гор. С помощью Лизы, поддерживая тяжелую голову рукой, я кое-как доковылял до выхода на дорогу, где ездили машины; там мы поймали такси.
Труд уничтожает человека
Послеполуденная жара спала, окна открыты, занавески шевелятся от легкого ветерка. Прошла неделя. Я лежу на диване,
За окном был прекрасный, прохладный мир и я не понимал, почему существует такая разница между этим миром и тем, в котором мне приходится жить. Раздался телефонный звонок. Телефон стоит рядом, я снимаю трубку – это Тищик. Он не звонил мне тысячу лет.
– Привет.
– Привет, дружище!
– Что делаешь?
– Ничего. Лежу рядом с девушкой по имени Лиза. Она спит, а я нет.
– Красивая?
– Очень. И сумасшедшая.
– Сильно?
– Порядком. У нее такой вид сумасшествия, от которого люди глупеют и добреют. И я тоже такой теперь.
– Она любит тебя?
– Очень. И я ее тоже.
– Ты молодец, Сашка.
– Это не я молодец. Это подарок откуда-то ни за что. А ты что делаешь, Генка?
– А я свою жену давно не люблю, Сашка. Просто привык с ней жить. Да и без нее не хочу. Что делаю? Хрен его знает. Что и всегда: зарабатываю деньги на жизнь. У меня, ты же помнишь, дочь. Ее я люблю. Только… не знаю. Должно быть что-то еще. Должно быть еще что-то. Знаешь, что я тут подумал? Мне нечего вспомнить. Понимаешь, я зарабатываю, зарабатываю. Двадцать лет зарабатываю… Мы с женой рассчитали, что еще девять лет нужно работать, чтобы отдать кредит за двушку нашу, в которой мы сейчас живем. Мы ее купили за 130 тысяч долларов, а отдадим, когда выкупим полностью, 340 тысяч. Мне кажется, неправильно все это, Сашка!
– Да, мне тоже так кажется, Гена. Это как болезнь, которой долго-долго болеешь, и она тебя убивает.
– Но ведь живут, Сашка! Конечно, мы привыкли к своей работе, как не знаю… ну эти, на галерах-то, привыкают к веслу. Мне даже иногда кажется, что я ее люблю, когда какого-нибудь мудака удается под удачным ракурсом снять.
– Знаешь, Генка. Может, нам надо было стать врачами или учителями, или хотя бы военными. А телевизионщики, журналисты, редакторы – зачем нужны? Что, умерли бы все от несчастья, если бы телевизор и газеты исчезли? Зачем мы?
– Перемешивать дерьмо, вот зачем. Сашка! Черт возьми! Я знаешь, что думаю?
– Что?
– Вот я, Генка Тищенко, уже сорокалетний почти мужик, мне ведь за последние двадцать лет и вспомнить нечего! Я говорил уже? Не помню, забыл… Ничего. Только детство и лет до двадцати трех так… Во ВГИКе, когда мы учились с женой, книги читали, стихи сочиняли. Мне такие всякие вещи нравились… Не знаю, сейчас даже как-то неловко рассказывать. Потому что – бац! Только заработок. Чтобы жить. А жить уже ни сил, ни желания. Не знаю… Моя жена любила «Прощай, оружие!», а теперь читает иронические детективы. Эх, Сашка. На Западе сейчас люди могут не работать тридцать лет и с голода не умрут. А я так и умру от страха умереть с голоду. И вынесут меня на кладбище из собственной квартиры, если я ее себе, наконец, заработаю.