Адепт Бурдье на Кавказе: Эскизы к биографии в миросистемной перспективе
Шрифт:
Неопатримониальный принцип частно-патронажного распоряжения государственными должностями структурировал отношения как в правящей номенклатурной элите, так в немалой степени и в возникшей в поздние годы перестройки и еще более в 1990-е гг. политической оппозиции самовыдвиженцев, претендовавших на государственные посты. За ярко публичными оппозиционерами из интеллигенции нередко возникают группы поддержки, состоящие из земляков, родственников и знакомых, способных вложить в групповое дело свои связи, деньги, клиентов и подчиненных, а вскоре и оружие. На Кавказе неопатримониальная структуризация элит и контрэлит в немалой степени повинна в квазифеодальной политической раздробленности в период разрушения советской власти.
В 1990 г. за власть в Грузии боролось более семидесяти политических партий. В Армении возникло, по меньшей мере, девять вооруженных формирований и около дюжины политических эмбрионов, самым разным образом сочетавших в своих названиях слова «демократическое», «конституционное», «национальное», «движение» или «партия» (однако им пришлось быстро консолидироваться в ходе общенациональной чрезвычайной ситуации, вызванной войной в Карабахе и жестокой блокадой). Бакинские руководители Народного Фронта Азербайджана признавались, что порой не имели практически никакого понятия, кто именно входил в состав групп, провозглашавших себя отделениями и ополчениями НФ в прочих городах и районах республики. Чаще всего подобные группы под лозунгами демократизации
Безусловно, это серьезное искажением норм рациональной бюрократии и внутренний институциональный провал советского государства на его периферии в Закавказье и Средней Азии. Проблема была давней и хронической. Москва время от времени обрушивалась на эти окраины с антикоррупционными кампаниями, означавшими лишь чистку верхних эшелонов руководства национальных республик. Именно так в 1969 г. при поддержке председателя КГБ СССР Юрия Андропова в Азербайджанской ССР пришел к власти пользовавшийся славой умного и честного чекиста молодой генерал госбезопасности Гейдар Алиев. Подобным же образом волей Москвы в 1973 г. другой молодой генерал (правда, внутренних дел и не карьерный милиционер, а бывший комсомольский аппаратчик) Эдуард Шеварднадзе стал во главе Грузии. Новые энергичные и яркие первые секретари, кстати, также склонные оказывать патронаж деятелям культуры, решительно сместили с должностей несметное число коррумпированных чиновников, в кабинеты которых посадили не менее способных взяточников уже из собственного окружения. Дело не в личной испорченности и даже не в кавказской культуре. Причина была институциональной. Алиев и Шеварднадзе, конечно, понимали, что их первоочередной задачей было успокоить гнев Москвы и явить ожидаемое рвение. Но затем им предстояло еще долго руководить своими республиками, что вовсе не предполагало утопическую революцию сверху, направленную на коренное изменение всего аппарата властвования, его традиций, каналов и способов пополнения. Этого бы наверняка не одобрило осторожно-консервативное брежневское верховное руководство. Оставалось упрочивать свою власть назначениями лично подобранных и связанных порукой людей и далее играть с Москвой и внутри своей республики по известным аппаратным правилам. Существовала, в конце концов, определенная разница в ожиданиях и ответственности за управление центральной областью, в которой сосредоточена стратегическая промышленность, и небольшой национальной республикой, более известной винами, коньяками и фруктами. От республик Закавказья, имевших за некоторыми отраслевыми исключениями вспомогательное значение для общесоюзной экономики, требовалось скорее не доставлять неприятности центру, особенно в сфере межнациональных отношений. Во внутренних делах кавказским первым секретарям предоставлялось играть по отношению к своим республикам отеческую роль в регулировании перераспределительных потоков, лоббировать республиканские интересы в московском Госплане и Госснабе и следить за расстановкой кадров. Глубоко укоренившиеся практики взяточничества оставалось воспринимать прагматично, как бытующий среди взрослых людей жизненный секрет, неизбежно используемый, дабы быть в состоянии править и воздавать.
Отказ от игры по негласным правилам сулил не столько честь, сколько опаснейшие неприятности. Чиновники, которые отказывались брать родственников и друзей на хлебные должности, теряли поддержку своих фамильных сетей. Бескомпромиссные, стихийно профессиональные (о которых говорили «ведет себя, будто он в Европе») или просто слишком опасливые управленцы и милиционеры тоже случались, но в ситуации несостоятельности формальных бюрократических правил им нечем было защищаться. Рано или поздно неудобных людей заживо съедали в интригах соперники, если прежде не собственные подчиненные. Наконец, свою роль играли этнические культуры региона, которые, подобно всем средиземноморским культурам, очень большое внимание уделяют показному потреблению в доказательство социального статуса. Хозяин кабинета, который не являл себя долженствующим по статусу образом и не оказывал своим родственникам и гостям надлежащее хлебосольство, расценивался как скряга и жалкий неудачник. Это грозило ему выпадением из сетей социальных контактов [253] .
253
Gerald Mars and Yochanan Altman, The Cultural bases of Soviet Georgia’s Second Economy, Soviet Studies, vol. XXXV, no. 4 (October, 1983), pp. 546–560.
Такой государственный аппарат воспринимался большинством населения как довольно бесполезный, если не вовсе паразитический. Инфраструктурные капиталовложения и основные общественные блага в любом случае обеспечивались центром, т. е. выглядели безличными и естественно данными, как дары природы. Манеры и поведение местных неопатримониальных бюрократов и в самом деле походили скорее на царственные модели властвования прежних князей и владетелей, но при этом были лишены традиционной легитимности феодального общества. Внешне современные государственные структуры не обладали внутренней слаженностью и прочностью подлинно бюрократического механизма. Они оказались подвержены обвальному разрушению в момент кризиса, стоило прекратиться притоку властных ресурсов из центрального правительства. Весной и летом 1989 г. внезапная утеря советской Грузией даже видимости легитимности и прекращение эффективной поддержки из Москвы вызвали массовое бегство с постов, фактическое отречение грузинской номенклатуры среднего и низового звена. Это не означало, однако, будто они совершенно отказались от властных притязаний, хотя, вероятно, численное большинство тогда просто легло на дно, бежало в Россию или ушло в бизнес, сосредоточилось на сохранении нажитого добра. В ситуации идеологической поляризации все же немало подобных беглецов из прежней номенклатуры переметнулось прямиком на противоположный край политического спектра, к звиадистам либо прочим национальным радикалам. Изучение грузинских избирательных списков 1990 г. и официальной хроники назначений при первой антикоммунистической администрации Звиада Гамсахурдия выявляет неожиданно существенное присутствие влиятельных лиц прежнего коммунистического режима либо же их сыновей где-то во вторых-третьих рядах находившихся на подъеме ультранационалистов. В грузинской политике исчез политический центр. По всей видимости (надо признать, здесь мои заключения основываются лишь на нескольких, хотя и представительных, интервью), бывшие члены грузинской номенклатуры советской эпохи чувствовали, что среди высокостатусных интеллектуалов, большинство которых были либералами и умеренными националистами, они столкнутся с весьма неудобной статусной конкуренцией – не говоря о том, что эмоционально крайне интенсивная, бурлящая атмосфера в грузинском обществе оставляла ничтожно мало места для умеренной политики и рациональной риторики. Поэтому перебежчики предпочли запрыгнуть на платформу радикальнейшего национализма, лидеры которого не имели властных и управленческих навыков, но чьи многочисленные экзальтированные и преимущественно субпролетарские последователи давали шанс вернуться во власть уже в будущей антисоветской Грузии.
Высокостатусная интеллектуальная элита Грузии в результате событий весны 1989 г. была обойдена с фланга и идеологически дезориентирована. Прежнее советское правительство, которое они пытались преобразить в более цивилизованное, прозрачное и рациональное, рассыпалось в прах. С периферии и из низов грузинского общества вулканическими потоками извергалось новое социальное движение с почти религиозными эсхатологическими ожиданиями, культовым вождем которого стал бывший диссидент Звиад Гамсахурдия. Интеллектуалы вдруг увидели себя с одной стороны окружаемыми и сметаемыми иррациональной толпой, с другой погребенными под обломками распадавшегося государства. Знаменитый грузинский философ Мераб Мамардашвили с гневом и горечью бросил знаменитое: «Если это выбор моего народа, тогда я против народа/» Вскоре Мамардашвили умер, в чем трудно не усмотреть мрачного символизма смены эпох.
Провал общесоюзной демократизации
И наконец, вернемся к общесоюзной панораме, где нам предстоит поискать ответы на три вопроса. Почему Горбачев и его фракция реформистов из рядов номенклатурной элиты не смогла противодействовать распространению этнического насилия в южных республиках? Почему оппозиционная демократическая интеллигенция России не смогла создать с партнерами в национальных республиках таких союзов, которые направили бы действия в русло общегражданской повестки? Наконец, почему националистическая мобилизация смогла распространиться из Прибалтики и Закавказья (республик, обладавших значительным потенциалом для возникновения национальных гражданских обществ) в автономные республики (такие как Кабардино-Балкария), где этот потенциал выглядел несоизмеримо меньшим?
Ответ на первый вопрос кажется довольно очевидным: Горбачев не доверял своим службам безопасности, считая (вероятно, не без оснований), что силовое подавление зарождающихся националистических движений положит конец демократизации и его собственной политической карьере. В ответ службы безопасности не доверяли Горбачеву, в особенности после того, как он оставил генералов, командовавших тбилисской операцией в апреле 1989 г., без поддержки перед лицом общественного расследования. У Горбачева оставались лишь возможности дипломатии и лавирования – и тут он действовал мастерски. Последний советский реформатор, очевидно, надеялся, что его усилия уже вскоре приведут к становлению более динамичного и привлекательного союзного государства. В 1989–1991 гг. Горбачев сосредоточил усилия на ускоренном умиротворении Запада в надежде, что это в ближайшем будущем принесет ощутимые политические и экономические прибыли. Конверсия становится лозунгом дня. Последний генеральный секретарь решил двигаться к тому, что считал стратегическими целями советского обновления, и оставить в стороне те проблемы, которые в тот период казались ему неразрешимыми [254] .
254
Утверждения, будто Горбачев совершенно не понимал реалий нерусских республик, не согласуются с биографическим опытом последнего генсека. Он был уроженцем Северного Кавказа и строил свою раннюю карьеру в партийных органах Ставропольского края, включавшего в себя Карачаево-Черкесскую автономную область и соседствовавшего с Дагестаном, Чечено-Ингушетией и Кабардино-Балкарией. Рядом с Горбачевым в годы перестройки стоял Эдуард Шеварднадзе, в бытность свою правителем Грузинской ССР в 1970-е гг. виртуозно сочетавший репутацию жесткого наводителя порядка с насаждением лично преданных коррумпированных клиентов, опеку либеральной национальной интеллигенции с репрессиями против диссидентов. Если такие политики в годы перестройки в отношении к подъему национализма предпочли двусмысленность и уклончивость, то, вероятно, они считали подобный курс неизбежным меньшим злом. Подробная реконструкция их политических ограничений, расчетов и внутренних мотивов остается делом историков будущего.
В 1989 г. Горбачев пошел на создание гибридного, лишь отчасти соревновательно избранного парламента – Съезда народных депутатов СССР, теоретически верховного государственного органа, в то же время преднамеренно лишенного действительных полномочий и институционально прописанных механизмов реализации решений. Подобная предосторожность обернулась неожиданными проблемами. Собравшийся в июне 1989 г. съезд в действительности стал не законодательным собранием, а по сути средством массовой информации для выражения недовольства и всевозможных жалоб, которые в прямом эфире транслировались на весь Советский Союз. Вся громадная страна целый месяц не отходила от телевизоров и радиоприемников. Выступления на следующий день дословно печатались во всех основных газетах, став своеобразным эквивалентом cahiers de doleances – сборников жалоб и наказов избирателей, составлявшихся в 1788 г. при сословных выборах Генеральных штатов накануне Французской революции. Двумя столетиями позже по удивительной аналогии первая сессия нового советского парламента также стала невероятным марафоном претензий и заявок, стремительно ведших страну к революционной ситуации [255] .
255
Michael Urban, The Rebirth of Politics in Russia. Cambridge: Cambridge University Press, 1997.
Требования самого разного рода и свойства адресовались человеку на вершине политической власти – Михаилу Сергеевичу Горбачеву, – лично возглавившему съезд и неожиданно попавшему в ловушку собственноручно сплетенной политической игры. Вынужденный выслушивать жалобщиков и критиков днями напролет, он оказался вынужден раздавать обещания «разобраться» и предоставить больше ресурсов самым различным группам и областям, представленным в жалобах выступавших: интеллигенции и рабочих, инвалидов, ветеранов войны в Афганистане, малых народностей Севера и жителей местностей, пострадавших от экологических катастроф. Это было, в сущности, прямым продолжением практики бюрократического торга и корпоративного патронажа брежневских времен, однако теперь уже многократно более напряженного и происходившего в реальном времени на виду у всех. Горбачев был вынужден играть в прежней манере, как будто политическая и хозяйственная система все еще оставалась жестко централизованной и он являлся ее всемогущим руководителем, провозгласившим себя реформистским целителем всех погрешностей и зол в своих владениях [256] . В то же самое время, несмотря на рискованно быстрый рост внешней задолженности СССР, советский бюджет еле покрывал насущные нужды, не говоря уже об исполнении горбачевских обещаний. Публично отказавшись от использования кнута, Москва теперь теряла и пряники.
256
Вот типичный для того времени анекдот, когда Москва стала центром общественного внимания и одновременно воспринималась в качестве источника всех бед (т. е. политический «развод» считался панацеей от всех проблем). Вечерний выпуск программы новостей «Время» (просмотр которой был общесоюзным социальным ритуалом) завершается прогнозом погоды, предрекающим ненастье в Грузии. «Чертова Москва! – негодует грузинский телезритель. – Что хотят, то с нами и творят!»