Адмирал Колчак

Поволяев Валерий Дмитриевич

«Братишки» с Балтики лезли из кожи вон, чтобы сбить Колчака с ног. Собьют – и, считай, черноморский флот станет революционным. А пока он ни то, ни се. Следом за «паркетным шаркунством» они выдвинули новое обвинение адмиралу, именно обвинение, отличное от обычной митинговой обывальщины.

– Колчан сегодня ночью совершит контрреволюционный переворот. ЦВИКу вашему сделает цвик из пулеметов, собрание разгонит, непокорных шлепнет, тюх, которые наполовину наши, а наполовину нет, – утопит в море.

Цвик, в общем. Полный цвик!

И это обвинение возымело действие, черноморцы не выдержали:

– Арестовать Колчака!

Шестого июня делегатское собрание вынесло решение: Колчака и Смирнова от должностей отстранить, вопрос об их аресте передать на рассмотрение судовых комитетов. Командующим избрать адмирала Лукина и «для работы с ним составить комиссию из 10 человек».

Колчак дома не появлялся, он находился на корабле – ему было стыдно, он боялся увидеть глаза Сонечки, глаза своего сына, который все уже понимал, он боялся унижения... А его унижали.

Лукин был обычным адмиралом, который звезд с неба не хватал, особо ничем не выделялся, с одним орлом на погонах. Почему именно его предпочли матросы, было непонятно. В конце концов Лукин так Лукин. Командовать ордой Колчак не хотел, да и не мог – это было противно. Жаль, что он поддался Керенскому, Гучкову, Смирнову, другим и не ушел с флота.

Ему противны были всякие революции с контрреволюциями, была бы его воля... Оставаться командующим больше было нельзя. Колчак вызвал к себе Смирнова:

– Михаил Иванович, подготовьте приказ о вступлении в новую должность вышеупомянутого контр-адмирала Лукина Be Ka.

– А вы? Как же вы, Александр Васильевич?

– Что я? Я – все, хватит! Вы же видели, какое решение приняла эта толпа!

Смирнов опустил голову и вздохнул – Колчак был прав, иного выхода для него не существовало, – прошептал горестно:

– Эх, Александр Васильевич, Александр Васильевич... История запомнит этот день – шестого июня семнадцатого года, она обязана его запомнить. Это черный день для флота российского.

В городе начались обыски и аресты офицеров. Колчак отправился на свой флагман – линкор «Георгий Победоносец», переименованный в «Свободную Россию». Хотя надо было бы ехать домой – ведь Софья Федоровна со Славиком могли оказаться в опасности... Одно он понимал: через сорок-пятьдесят минут после того, как он окажется дома, в квартиру обязательно вломятся матросы. Он боялся этого.

Пробормотал, стиснув кулаки:

– Эх, Сонечка! Говорил же я тебе: уезжай из Севастополя! Как можно скорее уезжай! В Париж, в Лондон, куда угодно, но только уезжай! Здесь жить опасно. А сейчас время потеряно.

Флагманский корабль уже перестал быть флагманским – штандарт командующего флотом был с него спущен.

Колчак молча

прошел в свою каюту, так же молча повалился на диван. Закрыл глаза. Перед ним стремительно завертелся, заструился хоровод пятен, иногда из хоровода высовывалась тяжелая черная рука, скребла пальцами по пространству, стремясь дотянуться до его горла, до лица, не дотягивалась и исчезала. Потом высовывалась другая рука, такая же страшная, такая же черная... Апокалипсис какой-то! Конец света. Колчак застонал. Через несколько минут он забылся.

Очнулся от того, что в дверь кто-то настойчиво стучал. Колчак, разом скинув с себя остатки забытья, стремительно поднялся с дивана.

На пороге стояли трое матросов. Один из них – плутоватый, перехлестнутый патронными лентами, с двумя бомбами, висящими на новеньком офицерском поясе, и маузером, болтающимся на тонких кожаных ремешках, – был тот самый говорун, который выступал против Колчака во дворе флотского экипажа.

– Сдайте оружие, гражданин адмирал! – потребовал он с ехидной усмешкой.

– Чье это решение?

– Решение судового комитета. Разоружить всех офицеров без исключения. И вас в том числе.

Оружия у Колпака никогда не было, да и стрелять с поры северных экспедиций он ни разу не стрелял. Ни из винтовки, ни из револьвера, ни из пулемета.

Стоявший рядом с волосатым степенный седоусый матрос обескураженно отер рукою лицо, попросил Колчака:

– Вы, ваше высоко... гражданин адмирал, подчинитесь пока, а там разберемся.

Волосатый матрос глянул на него колюче, едко:

– А тебя, Ненашко, так и тянет адмиралу облизать задницу. Ты еще отпей из его ночного горшка!

– Дурак! – миролюбиво произнес Ненашко.

– У меня нет оружия, – сказал Колчак волосатому, внутри у него шевельнулось что-то нехорошее, но он быстро подавил в себе это ощущение и спокойно, в упор глянул на волосатого.

– Ни леворьвера, ни пистолета? – спросил тот.

«Волосан» задумчиво поскреб пальцами верхнюю губу – полную, красную, как у женщины, подергал уголком неряшливо обритого рта.

– А эта самая... ну, махалка с надписью «За храбрость». Это ведь тоже оружие.

У Колчака невольно потяжелело лицо, он подвигал нижней челюстью, ощупал языком вдавлины, оставшиеся от выпавших зубов, и, поняв, что эти люди ищут повод, чтобы придраться к нему, тихо произнес:

– Ладно, отдам наградную саблю.

Наградная сабля находилась у него в каюте, он держал ее на корабле, а не дома. Может быть, надо было держать дома, а не здесь? Тогда целее бы была? Если бы, да кабы... По лицу его пробежала судорога. Нет, все правильно. Он снял со стены саблю, поцеловал ее, прислушался к тому, что происходит за дверью каюты.