Адмирал Колчак
Шрифт:
Кокетка Анна Васильевна умудрялась заводить романы и здесь, в Харбине, под самым носом у Колчака.
В нее влюбился генеральский сын Дима Баумгартен. Втюрился крепко, по уши – и, видимо, Анна Васильевна дала ему для этого повод, – у Димы даже лицо делалось серым, если он видел Тимиреву разговаривающей с каким-нибудь другим мужчиной.
Когда Анна Васильевна собралась ехать вместе с Колчаком в Японию, Дима хватил пару стопок водки и решил объясниться с адмиралом. По-мужски. Тет-а-тет. Чтобы расставить все точки над i.
Колчак потом, добродушно посмеиваясь,
– У меня сегодня был Дима Баумгартен.
Тимирева почувствовала, что щеки у нее сделались горячими.
– Да-а? – довольно спокойно протянула она – владеть собою Анна Васильевна научилась прекрасно. – И что же его интересовало?
– Вы!
– Как так? – Анна Васильевна сделала недоуменные глаза.
– Он спросил у меня, буду ли я иметь что-либо против, если он последует за нами в Японию.
– И что же вы ответили?
– Ответил, что это зависит только от вас.
Анна Васильевна почувствовала, что щеки у нее вообще раскалились, как металл, готовый вот-вот поплыть – руку поднести нельзя, обожжет, – но голос у нее по-прежнему был спокойным: ни дрожи, ни смущения – нич-чего.
– А он?
– Что он? – Колчак усмехнулся. – Он признался, что не может жить без некой Анны Васильевны Тимиревой.
Наконец Анна Васильевна смутилась.
– Глупость какая-то, – пробормотала она.
– Не скажите, – возразил Колчак. – Я так не считаю.
– И что же вы ответили Диме?
– Я сказал этому юному герою следующее: «Вполне вас понимаю, дорогой друг, поскольку сам нахожусь в таком же положении».
Позже Анна Васильевна призналась, что в Харбине у нее был роман не только с Димой Баумгартеном, но и с неким господином Герарди. Что это был за человек, кто он, история не сохранила для нас никаких сведений.
После этого разговора они поехали кататься по вечернему Харбину. Ужинали в китайском ресторане, где уютно светили керосиновые лампы и тихо пели наряженные в шелк, женщины, исполнявшие древние уйгурские песни. Колчак в разговорах был откровенен с Анной Васильевной, ничего от нее не скрывал. Анна Васильевна решила также быть откровенной с Колчаком и также ничего не скрывать от него.
«Все, что происходило тогда, что затрагивало нашу жизнь, ломало ее в корне и в чем Александр Васильевич принимал участие в силу обстоятельств своей убежденности, не втягивало меня в активное участие в происходящем, – написала она впоследствии. – Независимо от того, какое положение занимал Александр Васильевич, для меня он был человеком смелым, самоотверженным, правдивым до конца, любящим и любимым. За все время, что я знала его – пять лет, – я не слышала от него ни одного слова неправды, он просто не мог ни в чем мне солгать...»
Остается добавить, что Колчак вообще не умел лгать, даже если от него этого требовали обстоятельства или нужно было покривить душой в угоду политическому моменту – он не лгал. И удивлялся искренне разным политикам и генералам, находящимся рядом с ним, которые порою врали так вдохновенно, что даже сами верили в собственное вранье.
Политики виноваты в том, что сделали из
За все пришлось расплачиваться Колчаку. И не только своим добрым именем...
Пока Колчак вместе с Тимиревой находился в Японии, в России, в Сибири, возникла Директория – Временное российское правительство. В состав Директории вошло пять человек. Чтобы управлять хозяйством, надо было создавать аппарат. Возникло Омское правительство. Затем – административный совет, впоследствии преобразованный в Совет министров, и так далее. В общем, пошла чехарда, в которой, как говорили сибирские чалдоны [168]той поры, без бутылки не разберешься.
В действиях членов Директории тоже было трудно разобраться: один тянул в одну сторону, другой – в другую, третий – в третью... Лебедь, рак и щука, словом.
Тем временем в Сибири объявилась новая сила – белочехи. Ими командовал человек, для которого не было ничего святого, – Радола Гайда. [169]Настоящее имя его было Рудольф Гейдль.
Гейдль был обычным фельдшером, специалистом по чирьям, умело, за бутылку «бимбера», облегчавшим страдания простудившимся солдатам австро-венгерской армии, еще он умел ловко ставить клизмы офицерам. За эту тонкую работу Гейдль брал гонорар колбасой.
Воевать ему не хотелось – подставлять голову под русские пули могут только дураки, считал он, и был по-своему прав, еще большее боялся быть насаженным на русский штык, поэтому с фронта дезертировал. Но направился Гейдль не на запад, не в свои родные места, пропахшие пивом и копчеными свиными сардельками, а на восток, в темную загадочную Россию. Тем более что он умел довольно сносно «балакать» по-русски, разучил песню про ямщика-неудачника, пел ее надрывно, со слезой, и даже знал, чем «рушник» отличается от «утирки», а «забор» от «запора».
В России он назвался Радолой Гайдой, незамедлительно присвоил себе офицерское звание, которого не имел, и попросился на военную службу. Правда, с одним условием – чтобы его не посылали на фронт. Представляете себе вояку с офицерскими звездочками на погонах, который чурается фронта? В общем, на этом Гайде негде было ставить пробы. Но тем не менее он выделился из всех, пошел наверх, словно прыгучая блоха, вздумавшая вскочить на подножку проезжающего литерного поезда.
И Гайда вскочил на эту подножку. В Сибири оказалось много пленных чехов. Были они разрозненны, разбросаны, связи между собой не имели, население относилось к ним с симпатией, считало их своими братьями, как-никак славяне.