Адмирал Ушаков
Шрифт:
– Слава те, Господи!..
– перекрестился городничий.
– Вы мне, Федор Федорович, можно сказать, жизнь вернули. Я-то уж всякое думал, думал, конец нам, быть нам под сапогом у Бонапарта...
Разговаривая, они вошли в городническое управление. В коридоре было холодно и сумрачно. К стенам жались какие-то люди, очевидно просители. У самых дверей на узкой скамейке, привалившись друг к другу, дремали два обритых молодых крестьянина. Почти вплотную к ним стоял забрызганный грязью прапорщик и с унылым видом грыз себе ногти. Увидев городничего, прапорщик обрадовался и подошел к нему.
– Ну, чего тебе?
–
– Сказано было: здесь тебе не лазарет. Для чего сюда привел? А вдруг в них зараза какая?
– Куда же мне их? Не под дождем же оставлять. А идти дальше они не могут. Под крышу их надо, в тепло.
– А где мне крышу для них взять? В обывательских домах и так уже на постоях полно, не берут больше. Вот, - стал жаловаться он Ушакову, ополченцев пропасть - идут и идут, для больных крыш требуют. А где мне столько взять? Обыватель дарма больного не пустит. Зачем ему больной?
– Госпиталь открыть надо, - сказал Ушаков убежденно.
– Госпиталь? Оно бы, конечно, не худо... А где помещение? Где деньги, чтобы кормить да лечить? У меня на это денег нет, а казна не даст.
"Да, казна не даст, - мысленно согласился с ним Ушаков.
– А госпиталь все же нужен. Нельзя же так, чтобы люди страдали..."
Он подошел к сидевшим на скамейке. Это были те самые больные, о которых шла речь. Спросил:
– Откуда родом?
– Из Пензенской губернии они, - ответил за крестьян-ополченцев городничий.
– Смею доложить вам, отъявленные разбойники, смутьяны. Им каторга нужна, а не госпиталь.
Ушаков подождал, когда городничий кончит, и снова обратился к больным. Спросил одного:
– Как тебя зовут?
– Егором, батюшка, - ответил тот и тотчас закашлялся.
– А тебя?
– спросил Ушаков другого.
– Иваном, кормилец наш.
– Ну вот что, дети мои, - решил Ушаков, - ко мне поедете. Не возражаете?
– круто повернулся он к прапорщику.
– Как можно-с, очень даже рад, - вытянулся перед ним тот, по каким-то признакам угадав, что имеет дело с непростым человеком.
– Только расписочку надобно...
– Что до расписки, то обращайтесь к городничему. Выздоровят, я людей ваших ему привезу, а он уж пусть сам решит, в какую партию их пристроить.
– Расписку я дам, - согласился городничий.
Ушаков попросил прапорщика проводить больных до тележки, что стоит у подъезда, да позаботиться укрыть их чем-нибудь от дождя. Офицеру эта просьба не понравилась.
– Проводить можно. А чем укрыть прикажете? У них, кроме холщовых котомок, ничего больше нет.
– Скажите кучеру, чтобы плащом моим укрыл, - сердито прервал его Ушаков.
Когда прапорщик и его люди вышли из помещения, городничий сказал ему осуждающе:
– Напрасно вы так, Федор Федорович! Зачем вам все это? Уж коли так хотите, устрою я этих несчастных у обывателей темниковских. А вам-то они зачем?
Ушаков посмотрел на него пристально и, не ответив, направился к выходу.
На улице заметно посветлело. Моросивший с утра дождь перестал. Ушакова это обрадовало: дождя нет, значит, не так будет боязно за больных... Те сидели уже на тележке рядом с кучером. От барского плаща они отказались. Вместо плаща кучер дал им лошадиную попону, чем они и прикрылись от ветра.
– Удобно вам так-то?
–
Пока ехали городом, они не произносили больше ни слова, но за околицей осмелели:
– А что, батюшка наш, правду ли бают, будто Москву бусурманам отдали.
– Правду, дети мои.
– Может, мы теперь и на войну не понадобимся? Бают, государь наш мира у француза запросил.
– Не знаю, дети мои, - сказал Ушаков, а про себя подумал: "Зачем государю мира просить? Просить надо не ему, а Наполеону: хотя и занял Москву, положение его плохо".
О военной обстановке, сложившейся после вступления французов в Москву, Ушаков думал всю дорогу, до самой Алексеевки. По-всякому прикидывал, и каждый раз выходило, что верх должен быть за русскими. Кутузов правильно сделал, что после Бородина не полез у ворот Москвы в новую драку. Исход войны был уже предрешен. После Бородина главным вершителем военной брани - кто кого?
– стало время, а время уже давно приняло сторону русских.
В противоборстве противников в силу одного какого-нибудь просчета порою складывается такое положение, изменить которое стороне, допустившей просчет, уже невозможно. Именно такое положение сложилось в этой войне. Будь Наполеон в десять раз умнее и талантливее, он все равно уже не смог бы изменить исход борьбы. Чтобы победить Россию, ему нужно было генеральное сражение на ее границе. Тогда, имея огромное превосходство, он просто бы смял русскую армию и стал бы полным хозяином положения. Но, не сделав этого, он пустился в сомнительную погоню и растерял свое превосходство. Бородинское сражение все ему сказало. Хотя он и вышел из этого сражения с каким-то перевесом, этот перевес был настолько ничтожен, что не оставлял ему никаких надежд на победу в новом сражении с армией, которая была у себя дома и поэтому могла быстро пополнять свои силы.
"Прав был фельдмаршал Румянцев, когда говорил, что для победоносного завершения войны важны не захват территорий, не овладение крепостями, а уничтожение живой силы противника, - думал Ушаков.
– Кутузов поступает дальновидно, что следует этой же стратегии".
Приехав домой, Ушаков приказал Федору освободить для больных на первом этаже комнату, поставить койки, да и вообще сделать все, чтобы им было удобно.
– Да накормить не забудь, - напомнил он.
– Накормить накормим, хлеб найдется, - промолвил без воодушевления Федор, которому не очень нравилась затея барина с поселением посторонних людей, неведомо чем больных.
– И еще: пошли кучера за уездным лекарем. Приедет - скажешь. Я буду у себя, полежу немного.
– Хоть бы чаю выпил с дороги, - хмуро посоветовал Федор.
Ушаков распорядился, чтобы чай принесли ему в опочивальню. Он чувствовал себя усталым и не хотел оставаться в столовой, где происходил их разговор с Федором.
В опочивальне было тепло и уютно. После горячего чая с липовым цветом по телу разлилась приятная истома. Ушаков лег в постель. Его удивляла быстрая усталость. Казалось бы, и поездка недолгая, а вот надо же... Притомился. А впрочем, стоит ли удивляться? Скоро за седьмой десяток перевалит. Возраст! "Хоть бы успеть записки свои закончить!" Ушаков покосился на железный сундучок, где хранилась его рукопись, и вздохнул горестно: нелегко доставалась ему писательская работа.