Адская бездна. Бог располагает

Дюма-отец Александр

– Да, – прошептала она. – Об очень серьезном деле. Только нужно, чтобы никто нас не мог подслушать.

– Не тревожьтесь, мадемуазель. Я уже отдал распоряжение, но, чтобы вас успокоить, сейчас повторю его еще раз.

Он позвонил и велел вошедшему лакею никого, без исключения, не пускать к нему ни под каким предлогом.

– Теперь, мадемуазель, – сказал он, – мы можем побеседовать без помех.

Потом, видя, что ее все еще бьет дрожь, он заговорил сам, чтобы дать ей время прийти в себя:

– Простите, мадемуазель, что заставил вас ждать

и проявить настойчивость. Это оттого, что моя жизнь слишком полна или, если угодно, слишком пуста. У меня тысяча незначительных забот и головоломных дел, которые, можно сказать, являются условием моего существования.

– Нет, сударь, это не вам, а мне надлежит просить прощения в надежде, что вы извините мою назойливость. Но, как я и просила вашего слугу передать вам, речь идет о жизни и смерти. В эту самую минуту вас, ваше превосходительство, подстерегает смертельная опасность.

– Всего одна? О! Я вам не верю, – с печальной усмешкой отозвался Юлиус.

– Что вы хотите сказать?

– Взгляните на меня. Опасность, о которой вы сообщаете, вероятно, угрожает извне. Но я-то знаю другую, она куда ближе и от нее мне не ускользнуть – ее я ношу в себе самом.

Девушка посмотрела на графа фон Эбербаха.

Его впалые щеки, бледные губы, истончившаяся до прозрачности кожа, коричневые круги у глаз, да и сами глаза, что одни еще оставались живыми на этом лице, тягостно поразили ее. Каким бы потрепанным и изможденным ни выглядел граф, чувствовалось, что это тело, превращенное в руину, принадлежит человеку, отнюдь не лишенному ума и сердца. Жизнь духа оставила свою печать на его лице, и осенние лучи еще озаряли эту преждевременную снежную пелену. Вопреки всем разрушениям, которым подверглась эта натура, когда-то чувствительная и великодушная, черты его хранили ставшее привычным выражение изящества и достоинства вместе с подлинной добротой, и весь его облик неотразимо внушал почтение и симпатию.

Была ли то притягательность сердечной доброты, так ясно отраженной в глазах графа? Или сострадание к мучительному недугу, след которого отпечатался на усталом, бледном лице? Но при первом же взгляде на него девушка почувствовала, что в ее душу проникает странная нежность, словно граф фон Эбербах ей не чужой, будто его болезнь касается ее, как если бы скорбь этого благородного лица была сродни ее сердцу.

Впрочем, разве женщины не созданы, чтобы быть сестрами милосердия для всех горестей рода людского?

– О господин граф, вы же нездоровы! – воскликнула она.

– Полагаю, что так.

– Вам надо лечиться.

– У кого? – обронил Юлиус.

– У врачей.

– Ну, кого-кого, а докторов у меня предостаточно, – отвечал Юлиус. – Я в Париже, то есть под боком у крупнейших светил науки. И я прусской посол, следовательно, имею возможность оплачивать их труды. Но исцелять способны не только врачи, и в моем случае требуется совсем другое.

– Тогда что же?

– Те, кто пекутся о больном. Сын или дочь, которые бы заботились, брат, который мог бы поддержать, любящая

жена… Словом, нужно какое-нибудь существо, кому вы не безразличны, притом не безразличное вам самому. А я – привязан ли я к кому-нибудь? И кого интересует моя жизнь?

– Ваших друзей, – сказала девушка.

– Друзей! – вздохнул Юлиус.

И не прибавив более ни слова, он пожал плечами.

– Ну, разумеется, – продолжала девушка. – У вас ведь есть друзья?

– Нет, мадемуазель.

– А я знаю, что есть.

– Вы? – спросил Юлиус. – Так кто же вы?

– Не спрашивайте меня об этом, – сказала она. – Но разве мой поступок сам по себе не доказательство, что у вас есть друзья, которые заботятся о вас? Я же пришла вас спасти.

– От чего?

– Послушайте: вы состоите в некоей ассоциации, в политическом тайном обществе…

– Допустим, – произнес Юлиус, вглядываясь в нее с недоверием.

– Мне это известно. Если вам нужны подробности, извольте: вы взяли себе вымышленное имя. Представились как Жюль Гермелен. Как видите, я знаю все.

– Предположим, что так, – обронил Юлиус. – И что же из этого следует?

– А то, что вы разоблачены! Они выяснили, что Жюль Гермелен и граф фон Эбербах одно лицо.

– Каким образом вы это узнали? И кто вы такая, что берете на себя труд явиться сюда, чтобы меня предупредить?

– О, это мой секрет, – возразила девушка. – Да он вам и ни к чему.

– Тут вы ошибаетесь, – настаивал Юлиус. – Знать это мне необходимо. В первую очередь для того, чтобы поблагодарить вас. Сердца, не равнодушные ко мне, слишком редки, чтобы я мог позволить такому человеку пройти мимо неузнанным. Прошу вас, сделайте так, чтобы услуга, которую вы мне оказали, обрела человеческое лицо и я бы знал, кому я столь многим обязан. Окажите мне такую милость: откиньте вуаль.

– Это невозможно, – покачала головой девушка. – Да и зачем? Вы меня никогда не встречали, мое лицо ничего вам не скажет.

– Ну, в таком случае, что вам стоит мне его показать?

– Так ведь, – пробормотала она, – вы можете увидеть меня позже, и тогда вы меня узнаете.

– И отлично!

– Я не хочу, чтобы стало известно, что это я предостерегла вас, поскольку тогда можно было бы узнать и о том, каким образом я раскрыла эту тайну.

– Все же я прошу вас, – настаивал Юлиус.

– Нет, нельзя, – отвечала она.

– В таком случае, – продолжал он, – мне жаль, что вы побеспокоились напрасно.

– Напрасно? – переспросила девушка.

– Да, – повторил Юлиус, – напрасно, потому что я вам не верю.

– Но почему же вы не верите?

– Если бы то, что вы рассказали, было правдой и вы действительно явились сюда с намерением меня спасти, вы бы не боялись мне показаться и вам было бы все равно, что я в один прекрасный день смогу вас узнать. Тайна, которой вы себя окутываете, побуждает меня подозревать в вашем поступке… по меньшей мере заднюю мысль.

– Заднюю мысль? Но какую же? – пролепетала девушка в полном замешательстве.