Адская игра. Секретная история Карибского кризиса 1958-1964
Шрифт:
Сообщения оказались ложными. Фактически лишь 500 кубинцев прошли подготовку в Гватемале. ЦРУ рассматривало этих людей как ударную силу, то есть используемую единственный раз для высадки, а не как готовый резерв для постепенного просачивания на кубинскую территорию. По иронии судьбы этот сдвиг в тактике явился не только реакцией на осведомленность Кубы об этих лагерях подготовки, но и результатом решения, принятого администрацией Эйзенхауэра в марте 1960 года о разработке секретной программы свержения Кастро.
31 октября, когда Гавана и Москва ожидали высадки наемников на побережье Кубы, ЦРУ объявило сотрудникам в Гватемале, что Лэнгли готов спланировать иной способ интервенции. Для реализации этого плана потребуется утроить силы вторжения.
«1. План использования не более 60
2. Ударная сила будет включать один или более батальонов пехоты, каждый примерно по 600 человек…
3. Задача ударных сил: захват и защита намеченных плацдармов с моря и воздуха и создание базы для дальнейших операций. Будет налажено бесперебойное снабжение с моря и воздуха.
4. Ударная сила пройдет обычную военную подготовку…
6. Возможность использования специальных сил армии США для преследуемых ударных сил. Информирование…
12. На подготовку в настоящее время предполагаемых ударных сил потребуется несколько месяцев. Для наступления необходимо не менее 1500 человек»{39}.
Несколькими днями раньше ЦРУ разослало дополнительные инструкции в Реталулеа. В них предписывалось начать расширение полувоенных формирований. Сотрудники ЦРУ получили лишь «условное» одобрение начальства, но в следующем месяце все стало на свои места{40}. В начале ноября Ричард М. Биссел, мл., заместитель директора ЦРУ по планированию, и Аллен Даллес одобрили план. Неделю спустя руководители ЦРУ раскрыли новую концепцию вторжения на встрече Специальной группы при администрации Эйзенхауэра — консультативного органа, в состав которого входили представители Госдепартамента, Министерства обороны и Белого дома{41}.
«Москва — наш мозг и главный руководитель»
Когда на горизонте не появилось никакой армады, Кастро и его ближайшее окружение поверили, что стратегическая мощь Советского Союза предотвратила нападение США. Это было уже вторым свидетельством силы Москвы за последние четыре месяца. В июле Рауль Кастро выразил благодарность Кремлю за заявление о том, что безопасность Кубы является важным фактором стабильности в мире и будет обеспечена любой ценой. В речи 9 ноября Фидель Кастро говорил, что ядерный зонтик над Кубой мог бы стать сдерживающим фактором в кризисных ситуациях. Кастро понимал, что без помощи Москвы Куба не сможет защитить себя от американского вторжения.
Эту точку зрения разделял Че Гевара, который 22 октября отбыл в Прагу, намереваясь затем посетить Москву и Пекин, чтобы заручиться поддержкой на случай интервенции США. 7 ноября Гевара в качестве почетного гостя находился на трибуне мавзолея Ленина-Сталина. Наблюдая за прохождением колонн сверкающих ракет, он думал о путях оформления отношений с Россией, которые позволили бы заручиться ее поддержкой. Есть некоторое основание подозревать, что во время этого визита он пытался выяснить позицию СССР по возможному размещению советских ракет на Кубе{42}. Если Че и поднимал этот вопрос, то к принятию какого-либо решения Президиум ЦК в 1960 году это не привело. В тот момент такое решение еще не созрело и шло вразрез со стратегией Хрущева в отношении США и его попытками решить кубинский вопрос политическим путем. Тем не менее это явилось сутью того решения, которое было принято в 1962 году. И Че, который в январе 1961 года публично заявил, что «символическая возможность ядерного возмездия» остановила запланированное американское вторжение, был, несомненно, одним из отцов последующего судьбоносного развития событий.
Позже ни администрация Эйзенхауэра в 1960 году, ни историки не осознавали значимости тревоги на Кубе в октябре 1960 года как в формировании советско-кубинских отношений, так и конфронтации с США. Этот страх перед войной завершил продвижение Кастро к новой роли лидера социалистической революции. Из благодарности к СССР, второй раз предотвратившему нападение на Кубу, Кастро выбрал для своей страны советскую модель социализма.
Ранним утром 8 ноября после приема в советском посольстве по случаю 43 годовщины Октября Кастро появился в редакции газеты НСП «Ой». Он был в прекрасной форме. Начав монолог в 4 часа утра, он держал в напряжении журналистов, редакторов и печатников в течение
В своей утренней исповеди лидер кубинской революции объявил, что «для Кубы нет иного пути, как путь строительства социализма». К несомненному удовольствию аудитории, Кастро отметил, что НСП должна стать «руководящей и направляющей силой, как единственная теоретически подготовленная и организованная сила». В новой Кубе, заявил он, коммунисты должны занять ключевые посты в правительстве, культурной сфере, армии и государственной экономике. Признавая, что это не может произойти в одночасье, Кастро подчеркнул: «В создавшейся обстановке коммунистам надо некоторое время выждать и проводить влияние через доверенных лиц с тем, чтобы постепенно занимать руководящие, в том числе правительственные, посты»{44}.
«Москва — это в конечном итоге наш мозг и главный Руководитель, и к ее голосу надо прислушаться», — провозгласил Кастро, отбросив свою обычную сдержанность в изъявлении чувств к Советскому Союзу. Это было беспрецедентное заявление, к которому вначале некоторые отнеслись скептически. Однако вновь и вновь в ходе 5-часовой речи Кастро возвращался к этой мысли: он — коммунист, с уважением относящийся с советскому руководству. Он ждет от Кремля помощи в продвижении по социалистическому пути. Он даже признал, что существует общность с советскими людьми и что «мог позволить себе впервые высказывать такие мысли, ибо в отношениях с иностранцами он в первый раз почувствовал себя в кругу друзей». «Как только уменьшится угроза вторжения на Кубу и несколько разрядится обстановка, — заявил Кастро, — он немедленно поедет в СССР и займется изучением социалистического строительства»{45}.
Кастро, конечно, хотел, чтобы его слова скорее дошли до Кремля, и преуспел в этом. О содержании его доклада стало известно Алексееву. Он тут же информировал Москву. Эту телеграмму немедленно распространили среди высших советских руководителей: кроме Хрущева его получили Фрол Козлов, Алексей Косыгин, Отто Куусинен, Н.А.Мухитдинов, Анастас Микоян и Михаил Суслов, а также заведующий международного отдела ЦК КПСС Борис Пономарев{46}. В Советском Союзе речь Кастро была воспринята как доказательство изменения его личной философии, которая с 1959 года была загадкой как для Москвы, так и для Вашингтона. В биографической справке Кастро, составленной в преддверии его визита в Советский Союз в 1963 году, аналитики КГБ отмечали, что когда Кастро пришел к власти, он избегал демонстрации своих взглядов. Советы не усматривали в этом попытки замаскировать тот факт, что он — коммунист. Напротив, за этим скрывалось нежелание Кастро выставить напоказ то, что у него «вообще нет твердых убеждений»{47}.
Многие в официальной Москве сомневались в искренности Кастро в описании своего коммунистического прошлого. На основании информации кубинских коммунистов Москва могла сделать вывод, что Фидель ли фантазирует, либо играет роль просителя. На самом деле старший Кастро общался с коммунистами, будучи студентом Гаванского университета, но Москве было хорошо известно, что коммунисты считали его буржуазным революционером, членом партии «Ортодоксов» и сторонником вооруженного свержения диктатора Батисты. Кремлю было приятно услышать, что теперь Кастро считает себя коммунистом, хотя до середины 1959 года он по донесениям КГБ старался избегать жесткой критики империалистической политики США и не ассоциировать себя с коммунистами. В Москве все еще помнили заявление Кастро в марте 1959 года: «Деятельность Движения 26 июля не имеет ничего общего с коммунизмом, и никакой я не коммунист»{48}.