Адская игра. Секретная история Карибского кризиса 1958-1964

Фурсенко Александр Александрович

В первый день саммита на горизонте маячила тень Кастро. Кеннеди признал, что нападение на Кубу было ошибкой, но неодобрительно отозвался о новой доктрине Хрущева поддержки «священных войн», дав, таким образом, советскому лидеру повод обвинить США в поддержке колониальных и реакционных режимов. Хрущев критиковал США за то, что они не понимают истоков национально-освободительного движения, видя в нем происки внешних сил, а не стремление народов свергнуть своих угнетателей. Приход к власти Кастро — естественный процесс. «Фидель Кастро — не коммунист, — сказал Хрущев, — но вы своими действиями можете так вышколить его, что он в конечном счете действительно станет коммунистом». Конечно, советский лидер знал о сложной ситуации на Кубе и о том, что сейчас Кастро считает себя большим коммунистом, чем пять месяцев назад до вторжения США на Кубу. Хрущев играл на неуклюжести американской политики в отношении к кубинской

революции, символом провала которой стал крах операции в Заливе Кочинос. Он предостерег Кеннеди, что политика США в отношении Кубы «чревата серьезной опасностью», и выразил пожелание, чтобы конфликт между США и Кубой был решен путем «мирного соглашения»{71}.

По вопросу запрещения ядерных испытаний серьезных дискуссий тоже не получилось. Кеннеди понял, что Хрущев не намерен вести никаких серьезных обсуждений, пока не добьется своих целей по берлинскому вопросу. Хотя Кеннеди не хотел обсуждать эту проблему, он все же пошел на одну уступку. После завтрака он отвел Хрущева в сторону и попытался заставить его раскрыть основную линию на переговорах. Кеннеди дал понять, что США могли бы согласиться с сепаратным советско-восточногерманским договором, если Запад сохранит право доступа в Западный Берлин и свои войска там.

Это обсуждение также оказалось безрезультатным. Кеннеди не мог представить, что советский лидер с такой легкостью ставит под удар советско-американские отношения ради Берлина. Разве он не понимает прочность обязательств Америки в отношении оккупированного города? «Если вы хотите войны, — сказал Хрущев, — то это ваша проблема».

На утреннем заседании второго дня саммита Кеннеди выразил Хрущеву недовольство по поводу того, что саммит не оправдывает его, Кеннеди, ожиданий. Советский лидер угрожал ему Берлином, не думая о путях уменьшения напряженности. Кеннеди заявил, что он приехал в Вену не для того, чтобы услышать от Хрущева слова о решимости СССР подписать сепаратный мирный договор с ГДР или узнать, что США отказывают в праве присутствовать в Западном Берлине. «Я приехал сюда, — сказал Кеннеди, — в надежде улучшить отношения между нашими странами»{72}. Хрущев оставался глух к призывам Кеннеди. Он предупреждал, что, невзирая на противодействие Вашингтона, Кремль подпишет в декабре мирный договор с Восточной Германией. К концу дня Кеннеди окончательно потерял надежду на достижение компромисса с Хрущевым по этому или любому другому вопросу, за исключением, возможно, нейтралитета Лаоса. Когда закончилась первая и, как оказалось, последняя встреча Кеннеди с Хрущевым один на один, Кеннеди заметил: «Нас ожидает холодная зима».

Венский саммит сильно разочаровал Кеннеди. Он считал, что сделал все возможное для улучшения климата во взаимоотношениях двух сверхдержав. Он пошел против большинства своих советников, предложив новый договор по запрещению ядерных испытаний, согласился с ничьей по Лаосу, признал, что Советский Союз имеет основания бояться перевооружения Германии, и даже упомянул о новом статусе Берлина. Однако из российского камня оказалось невозможным выдавить воду. Одним из немногих, кто понимал глубину разочарования Джона Кеннеди, был его брат. Роберт через общительного Большакова пытался наладить конфиденциальный контакт с Хрущевым. Но несмотря на все его усилия, мало что изменилось в результате саммита в Вене. Пожалуй, только соглашение по Лаосу, но даже оно зависело от того, сдержит ли Хрущев слово. Не было оснований полагаться на договоренность с СССР по вопросу о третьем мире. Позже Роберт Кеннеди вспоминал Вену как решающий момент в политическом образовании брата. «Вена была очень поучительным уроком. Впервые президент встретил человека, с которым невозможно было обменяться мнениями и почувствовать, что в этом есть смысл»{73}. В общем, заключает Роберт, «это был для него шок»{74}.

Глава 3. Кондор и Мангуста

Поезд в Житомир

Через месяц после встречи в Вене Никита Хрущев созвал в Овальном кабинете Кремля внеочередное совещание своего ядерного мозгового треста, участников которого Леонид Брежнев, член Президиума ЦК, ведавший ядерными вопросами, любил называть «бомбовиками». Овальный зал, представлявший собою классический амфитеатр, примыкал к личному кабинету Хрущева. Его использовали тогда, когда на заседание Президиума ЦК приглашали большое количество экспертов со стороны.

Среди тех, кто занял места в амфитеатре, находился известный физик-ядерщик и будущий лауреат Нобелевской премии Андрей Сахаров. «Хрущев сразу объявил нам о своем решении, — вспоминал Сахаров, — в связи с изменением международной обстановки и в связи с тем, что общее количество испытаний, проведенных СССР, существенно меньше, чем проведенных США (тем более совместно с Великобританией) осенью 1961 года, возобновить

ядерные испытания». Сахаров отправился на это заседание в надежде добиться «взаимопонимания с высшим руководством, с Никитой Сергеевичем». Он был озабочен тем, что Кремль не советуется с учеными. В 1957 году Хрущев объявил об одностороннем моратории, не дав ученым и разработчикам ядерного оружия времени, чтобы запланировать последние испытания. Хрущев разрешил провести несколько секретных взрывов под водой в Тихом океане в 1959 году, но с 1958 года Москва в основном придерживалась запрета. Ученые не допускались к определению политики Кремля и имели лишь самое общее представление о тех соображениях внешнеполитического характера, которые влияли на решение Хрущева. Насколько это было известно таким ведущим ученым, как Сахаров, придерживаясь моратория, Хрущев соблюдал «некое неофициальное соглашение». «Как всегда, — вспоминал позднее Сахаров, — решение Хрущева возобновить испытания оказалось неожиданным для тех, кого оно самым непосредственным образом касалось». Курчатовский институт, который руководил ядерными исследованиями, не готовил графика взрывов на 1961 год{1}.

«Было совершенно очевидно, что решение возобновить испытания мотивировалось политическими соображениями», — отмечал Сахаров. Мнения присутствовавших здесь ошарашенных ученых так и не выяснили. Решение было окончательным. Хрущев, однако, опросил одного за другим всех ученых, дав им по десять минут, чтобы они рассказали о своей текущей работе. Как микрокосм советской системы это заседание содержало в себе все элементы того деструктивного антиинтеллектуализма, который создал экономические и технические трудности для советского народа. Политики просто диктовали повестку дня сообществу самых лучших умов страны, а теперь они хотели, чтобы эти профессионалы отложили в сторону подготовленные заранее сообщения и высказали удовлетворение решением руководства.

Сахаров добавил ложку дегтя в бочку меда всеобщего одобрения: «Я убежден, что возобновление испытаний сейчас нецелесообразно с точки зрения сравнительного усиления СССР и США». Сахаров противопоставил себя своим коллегам. «Сейчас после наших спутников, — доказывал он в своей записке, которую быстро набросал после выступления и передал помощнику Хрущева, — они могут воспользоваться испытаниями для того, чтобы их изделия соответствовали бы более высоким требованиям». Сахаров нарушил правила. Свернув записку и опустив ее в карман, Хрущев дал знак начинать следующему выступающему. Через некоторое время, когда выступления были окончены, Хрущев встал и закрыл заседание: «От имени Президиума ЦК я приглашаю наших гостей отобедать…»

Записка рассердила Хрущева, и он не собирался упустить возможность, которую предоставлял обед, чтобы поставить на место Сахарова и любого другого Фому неверующего, чего бы они не думали.

«Я получил записку от академика Сахарова, вот она… Сахаров пишет, что испытания нам не нужны. Но вот у меня справка, сколько испытаний провели мы и сколько американцы. Неужели Сахаров может нам доказать, что, имея меньше испытаний, мы получили больше ценных сведений, чем американцы? Что, они глупее нас? Не знаю и не могу знать всякие технические тонкости. Но число испытаний — важнее всего…»

Но Сахаров идет дальше. От техники он переходит в политику. Тут он лезет не в свое дело. Можно быть хорошим ученым и ничего не понимать в политических делах. Ведь политика, как в этом старом анекдоте. «Едут два еврея в поезде. Один из них спрашивает другого:

„Скажите, куда вы едете?“ — „Я еду в Житомир“. — „Вот хитрец, — думает первый еврей, — я-то знаю, что он действительно едет в Житомир, но так говорит, чтобы я подумал, что он едет в Жмеринку“».

В обеденном зале Кремля воцарилась гробовая тишина. Сахаров увидел любимого «спарринг партнера» Хрущева Анастаса Микояна, который спрятал подбородок в воротник, стараясь скрыть усмешку. Хрущев продолжал: «Так что предоставьте нам, волей-неволей специалистам в этом деле, делать политику, а вы делайте и испытывайте свои бомбы, тут мы вам мешать не будем и даже поможем. Мы должны вести политику с позиции силы. Мы не говорим это вслух — но это так! Другой политики быть не может, другого языка наши противники не понимают. Вот мы помогли избранию Кеннеди. Можно сказать, это мы его избрали в прошлом году. Мы встречаемся с Кеннеди в Вене. Эта встреча могла бы быть поворотной точкой. Но что говорит Кеннеди. „Не ставьте передо мной слишком больших требований, не ставьте меня в уязвимое положение. Если я пойду на слишком большие уступки — меня свалят!“ Хорош мальчик! Приехал на встречу, а сделать ничего не может. На какого черта он нам такой нужен, что с ним разговаривать, тратить время? Сахаров, не пытайтесь диктовать нам, политикам, что нам делать, как держать себя. Я был бы последний слюнтяй, а не Председатель Совета министров, если бы слушался таких людей, как Сахаров!»{2}