Адвент
Шрифт:
ко всем она относилась почти ласково
Да, Костя любил в ней всё, и всё издали, и всё по частям
всё любил наблюдать, и мог наблюдать
бесконечно
однажды на физкультуре, в саду, Маше
в кроссовок попал камешек
и Косте довелось увидеть её ступню
и он очень удивился
ведь Маша была девочка очень крупная
высокая, толстая
да, наверное, кто-то сочтёт, что так говорить невежливо
и некрасиво,
быть толстым – не двойка за внешность,
Маша была толстая,
большая, высокая, крупная, с мощными бёдрами
с большой грудью
и Костя думал, что ступни у Маши такие же – крупные
немного припухшие, с короткими пальцами,
как у малышей, только побольше размером
но оказалось совсем не то
оказалось, что ступни у Маши узенькие
и пальцы на них длинные
как у самого Кости! —
Маша была, оказывается, той же породы
что и он сам, —
от этого открытия Костя совсем потерял голову
он стал смотреть на Машу и видеть её живот
видеть её грудь, он с ума сходил от этого
ландшафта
он хотел бы в нём затеряться, бродить там, в холмах
быть внутри
и вместе с тем ему было немного не по себе
ему казалось, он делает что-то неправильное
он чувствовал
что своим взглядом как будто расчеловечивает Машу
ведь Маша была самым человечным человеком их класса
она всегда (Костя знал) поступает
на максимум этики
на максимум совести,
она умеет быть тихой и ласковой
умеет быть решительной,
потихоньку действовать правильно
или негромко поднять голос за справедливость
она как тяжёлый балансир их класса
балансир устойчивости, их негласный психолог,
человек, благодаря которому они чувствуют себя чем-то целостным
и при этом её роль остается незамеченной
и так оно и должно быть
Костя частенько думал о том
как бы ему сказать Маше о своём чувстве
но тут он справедливо прозревал системную ошибку
нельзя говорить целому человеку
о чувстве к его частям
Костя чувствовал, что если говорить честно
он отделял Машу от её тела, от частей её тела
её природу – от неё самой
он не мог сказать о своём чувстве
а если бы попытался объяснить всё честно
и не добился бы ничего, кроме удивления
лёгкого отчуждения, возможно
Маша, которая могла понять всех людей в классе,
не поняла бы Костю;
и Костя точно об этом знал
его разъятые
не поняты целой Машей
поэтому Костя молчал медлил
продолжал видеть сон о ландшафтах Маши
о долинах её, холмах
поэтому ситуация никак не развивалась
А между тем Маша сама
чуть больше любила одного из них, чем всех других
В их классе не было отстающих учеников
все любили математику
но был у них такой Миша, и он был немножко слоупок
Миша чуть медленнее прочих и думал, и решал
он был немного простоват,
но это только как будто
и почему-то неудивительно, что именно его
выбрала Маша, или он выбрал её
что-то в них было общее
какое-то окончательное понимание
человеческого
они оба как будто уже выросли в каком-то смысле
и как будто чувствовали, что этот смысл и есть самый главный смысл
человеческий
а с остальным можно не спешить
или вообще отложить навсегда
от них веяло необычным спокойствием
необычным для их школы
для их класса
где царили желание первенства,
желание блистать, суета и азарт
и нервная неровность
математически одарённых подростков
эти двое были другими
нельзя сказать, что они были определённо вместе
но точно можно было сказать,
что они – это Маша и Миша – пара
(как Матемаша и Программиша из задачек
для поступающих в математическую школу
четвероклассников)
однажды Сан Саныч вызвал к доске Мишу
и вот Миша думает, думает, решает, решает
и вдруг замечает, что во второй строчке у него ошибка
глупая какая-то – типа скобки раскрывая
перемножил и минус на минус написал минус
и вот Миша, крякнув,
замечает на доске эту ошибку
берёт тряпочку
(а тогда ещё мелом писали,
на тёмно-зелёной такой
пластиковой доске
с алюминиевыми бортиками)
берёт тряпочку и аккуратно стирает пять строчек
и треть класса говорят «аааэээооо…» —
это которые за ним переписывали
а прочие две трети класса,
которые сами решали, поднимают голову
и Сан-Саныч Сырков в этот момент говорит:
– Тяжко Сизифу катить на гору камень тяжёлый.
То-то веселье зато с горки за камнем бежать!
И тут Маша, архитектора дочка,
расхохоталась так, что все стали тоже смеяться